Колыбельная для мамы

После прочтения, уверяем, вам захочется позвонить своим мамам и сказать им самые тёплые слова благодарности за то, что дали вам жизнь. А потом примчаться из любой дали в родной дом, чтобы обнять и поцеловать. Помните: как бы далеко вы ни забрались, как бы высоко ни поднялись, ваши маленькие мамы всегда любят вас и ждут.
– …Так сложилось, что большую часть сознательной жизни я прожила вдали от родного края – города Лениногорска, – говорит Диляра Шкурко (в девиче­стве Сафиуллина). – За эти четверть века Киев стал для меня второй родиной! Здесь – моя семья, дом, друзья, любимая работа... Но с каждым годом, засыпая, я мыслями уношусь за две тысячи километров – туда, где кудрявится «гусиная трава» в бабушкином дворе, где умопомрачительно пахнет сдобой из школьного буфета, где поёт Зухра Сахабиева из раздолбанного радиоприёмника на серванте… Траву давно подмяло асфальтом, в буфете подают пластмассовые круассаны в фольге, а ламповое звучание УКВ‑волны сменилось цифровым звуком mp3-формата. Но в моей реально­сти – в стране моего детства – всё осталось как прежде. И – молодая мама!.. Она часто рассказывала мне исто­рии из своего детства – они для меня были лучше вся­ких сказок! Я нередко пересказывала их своей дочери, когда та была малышкой, и в какой‑то момент поду­мала, что если хочу повторить это и для своей внучки, то следует всё зафиксировать. А то склероз, знаете ли, дело такое… Когда начала делать это, то увидела, как на бумаге оживает маленькая босоногая девочка с жёлтыми кудрями и голубыми глазами. Моя мама… «Дитя войны» – так её называли при Союзе. Столько всего ей и её сверстникам довелось пережить за своё трудное взрослое детство!.. Но в маминых рассказах юмора и позитива всегда было больше, чем грусти и горечи. Особенно сейчас, когда милосердная память смягчает боль, затягивает раны… Однако всё равно, слушая о том, как дети собирались у печи в ожидании, когда мать достанет из печи хлеб из картофельных очисток и лебеды, или как по очереди бегали на улицу, потому что обувка была одна на троих, мне так хочется взять мою маленькую маму на руки, убаюкать и спеть колыбельную… Аллаh боерса…
 
 

Колыбельная для мамы

 
РАССКАЗЫ

ИХ БИН ГЛЁК

Когда я в детстве узнала, что мама с папой в шко­ле изучали немецкий язык, я страшно удивилась. А потом возмутилась. Зачем в стране, которую немцы так истерзали, учить этот грубый, лающий, агрессивный язык?! Мама сказала, что это вопрос политики – нужно знать врага в лицо (в смысле понимать). «Даже если он побеждён?» – продолжа­ла я удивляться. «Ну, мало ли…» – неопределённо выразилась мама и спросила, выучила ли я уроки. Она всегда спрашивала про уроки, когда я зада­вала неудобные вопросы. Может, поэтому я стала отличницей?..

Почему-то в этом «мало ли» мне почувствовался оттенок страха. В смысле «а вдруг немцы ещё раз нападут – так мы хоть понимать их будем!..» Но от фашистской Германии осталась крохотная точка на карте – кого там бояться?! В общем, я была против немецкого языка (я тогда ещё не зна­ла про Гёте, Шиллера и Ремарка), но что было, то было – спустя какое‑то время после войны в маминой школе появился хромой Кадыйр абый. Мама с папой тогда учились в четвёртом классе. Правом называться учителем немецкого языка Ак­сак Кадыйр был обязан нескольким месяцам плена, где освоил базовые слова и выражения – хендехох, зитцен зезих, их либе дих… Интересно, кто и кому там признавался в любви?.. Все думали, что ногу Кадыйра абый покалечили фашисты. И лишь не­многим он признался, что хромота – это результат того, что его побили свои – уже после того, как он сбежал от немцев. Тогда каждый попавший в плен автоматически причислялся к предателям роди­ны. Считалось, что нельзя было попадать в руки врагов живьём…

С бумагой в стране была напряжёнка, поэтому тетрадки шили из газет. На их полях рядом со свод­ками о ходе посевных работ мои родители, высунув языки от усердия, и выводили немецкие буквы…

Когда мне было лет пять, папа научил меня считать по-немецки до восьми. Дальше у меня почему-то не запоминалось. Папа подшучивал, что это у меня от мамы – она тоже никак не могла освоить счёт до 10, поэтому Кадыйр абый ставил ей тройки. Мама протестовала – начинала считать и запиналась после «…зигс, зибен…».

Зато когда много лет спустя мама поехала в Тур­цию и познакомилась там с туристами из Мюнхена, она побеседовала с ними вполне содержательно. Сумела объяснить, что пьёт козье молоко, что при­ехала из Казани и что Чёрное море холоднее Крас­ного. А всё, что не сумела, начертила на песке веточкой. Но самое главное – она сказала им: «Их бин глёк». Туристы заулыбались и подняли вверх большие пальцы.

ЛЮБОВНЫЙ ЧЕТЫРЁХУГОЛЬНИК

Талип был лучшим парнем на свете. Плевать на то, что крыша его дома покосилась, а вместо стёкол в окна вставлена даже не слюда, а карын­дык – вымоченный и очищенный определённым способом желудок коровы. Зато у Талипа были голубые глаза и сердце, полное любви…

Сания любит Талипа, Талип любит Санию. Но клин между влюблёнными вбивает Шекспир… Родители Сании против нищего жениха. Чтобы отвлечь дочь от мыслей о нём, отец отправляет её в соседнюю деревню утырмага. Долгие зимние вечера Сания вместе с новыми подружками коро­тает за пряжей и песнями.

Местные парни, сгорая от любопытства, дежурят под окнами и пытаются разглядеть сквозь заинде­вевшее стекло кунак кызы. Парень по имени Мин­гарай видит сначала длинную чёрную косу, затем добрые глаза в пушистых ресницах… Он оборачи­вается к друзьям и говорит: «Эта девушка моя». Парни подшучивают над ним – у него вообще-то есть невеста Садыка!..

Сания и слышать не хотела ни о каком Мингарае! Её сердце всецело принадлежало Талипу… Но разве могла татарская девушка в 20‑х годах прошлого века пойти против воли родителей… «Ты меня полюбишь всё равно!» – пообещал Мингарай Сание и делал всё, чтобы жена забыла Талипа.

Через много лет, уже родив Мингараю четверых детей, Сания писала ему на фронт: «Минем кадерле иптәшем, бәгрем! Син инде мине ачуланырсын кайтсан…» Сания переживала, что, вернувшись с фронта, муж не обнаружит забор вокруг дома – она начала им топить печь, ведь дров катастро­фически не хватало. О том, чтобы пойти за ними в лес, не могло быть и речи! Словом «лесник» пугали детей. Если бы кто‑то из сельских попался за расхищением социалистического имущества, путь был бы только один – под суд… Иногда Сания отправляла на окраину леса самую младшую – Мадину. Чтоб хоть сучьев каких набрала… Расчёт был на то, что четырёхлетнюю малышку лесник не тронет. Этой малышкой была моя мама…

Когда она училась на третьем курсе Бугульмин­ского медучилища, её вызвали с лекции по анато­мии вниз – к ней кто‑то пришёл. Мама как на кры­льях спустилась в вестибюль уверенная, что это кто‑то из родной деревни. Но там стоял мужчина. Седой, грузный, усталый… Незнакомый. «Я вас не знаю», – сказала мама. «И я вас не знаю…» – грустно улыбнулся он. Это был Талип. Он через всю жизнь пронёс любовь к Сание… Талип сказал, что мама похожа на свою мать, и подарил ей 20 рублей (у мамы стипендия тогда была 18).

Вернувшись на каникулы, мама рассказала ма­тери об этом случае. Та улыбнулась…

НАШИ В ПАРИЖЕ

«Это нереально», – безапелляционности в голосе Наташи было больше, чем льда. Но моя мама не из тех, кому достаточно одного «нет». «Ну пожалуй­ста», – сказала она и сделала брови домиком. На­таша много лет проработала гидом и привыкла, что в каждой группе есть парочка фриков: кому‑то нужна горсть земли с могилы Зинаиды Гиппиус, кому‑то – справка от кожвендерматолога, выданная ночным бабочкам с Сен-Дени. А вот этой маленькой женщине из города, до сих пор носящего имя рево­люционного вождя, понадобилось в Гранд-Опера. Но не на представление, нет – её пенсия не по­крыла бы даже самый дешёвый билет где-нибудь на галёрке!..

«Ну пожалуйста», – повторила мама, и Наташа сдалась. Быстро нацарапала на листочке бумаги несколько слов на французском, будучи уверенной, что ничего из этой затеи не выйдет. Но Наташа была знакома с моей мамой всего несколько дней, а я – вот уже почти 50 лет! Так что я знала: всё получится.

Мама подошла к величественному зданию театра и оробела – уж слишком много мрамора и пафоса! Она толкнула тяжёлую дверь и оказалась в пустом и немножко пыльном вестибюле. Труппа на гастро­лях же, догадалась мама, – убирать некому. К ней подошёл человек в ливрее и белых перчатках. «Никогда не видела таких нарядных вахтёров!» – рассказывала мама потом. «Бонжур», – сказала она ему и вручила записку. Тот бегло прочитал корявые строчки и покачал головой. «Ну пожа­луйста». Брови домиком. Рука, прижатая к сердцу. Взгляд, в котором на всех языках мира читалось – «Я не уйду».

«Вахтёр» подумал секунду и нажал какую‑то кнопку. Где‑то в глубине зетеленькал звонок. «Это он вызвал охрану», – подумала мама и покрепче взялась за ручку двери. Через минуту в вестибюле материализовался ещё один человек в униформе и поманил маму за собой.

«Кажется, мы спускались целую вечность!» – вспоминала мама свой путь по амфитеатру к сце­не. Там её сопровождающий что‑то прочирикал на французском и исчез в полумраке. Мама сначала задрала голову наверх. Она не видела, но знала, что там потолок, расписанный Шагалом (Наташа вчера рассказывала), и знаменитая хрустальная люстра весом в восемь тонн. Мама специально избегала СРАЗУ смотреть на сцену. А потом ис­пугалась, что её сейчас прогонят и она не успеет сделать то, что хотела. Мама провела по доскам ладонью и прочитала «Фатиху». Это был 2007 год, и тогда ещё не слишком боялись арабской речи. Мама не знала, меняли ли доски на сцене после того, как по ним ходил Нуриев. Хотелось верить, что нет… Но если даже и да, то ничего! Главное, что она увидела место, где парил, порхал, летал её знаменитый земляк.

«Ну как?» – спросила Наташа вечером. «Да так…» – ответила мама.

МАМА И ЧЕРТЁНОК

Маме было лет пять, и однажды ночью она вы­шла во двор. Наверное, пописать… Это же была деревня и лето. Мама не успела сделать и шагу с крыльца, как вдруг краем глаза заметила ка­кое‑то неуловимое шевеление на заборе. Кошка. Мама посмотрела в сторону забора и сказала «Пс-пс-пс». И тут с ужасом обнаружила, что у «кошки» явственно видна лишняя пара ушей и хвост – слишком длинный, чтобы быть кошачьим.

В детстве меня просто завораживала эта исто­рия!.. Мне хотелось знать всё до мельчайших подробностей: какого цвета был чертёнок, что он делал на заборе, куда он делся, когда мама его по­звала… А где они вообще живут, эти чертята? И кормит ли их чертиная мама молоком с печень­ками? И рассказывает ли она им сказки? А чем пугают чертят – людятами?!

Я так часто просила маму рассказать эту исто­рию, что, наверное, посеяла в её душе беспокой­ство – поэтому в каком‑то из пересказов чертёнок уже превратился в котёнка с длинным хвостом.

Но каждый раз, приезжая в деревню, я не упускаю случая посмотреть на забор с ракурса пятилетней девочки и прикинуть, где сидело то существо, которое так переполошило мою ма­ленькую маму…

ЛАПТИ&ГАЛОШИ И СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ

Так и подмывает написать, что мои мама и папа, прежде чем пожениться, 10 лет просидели за одной партой!.. Но на самом деле они просто учились в одном классе и не были прямо уж закадычными друзьями. Пару раз мама пела под аккомпанемент папы – он ещё в мальчишестве был знатным бая­нистом. Самоучка… Халимэ эби продала мужнину телогрейку и юк акчаларны җыеп купила 10-летнему сыну баян.

Примерно в этом возрасте папа сказал своей ма­тери, что, когда вырастет, женится на своей одно­класснице Мадине – той, что с жёлтыми кудрями. Впервые свою будущую свекровь мама увидела, когда училась в 3‑м классе. Халима апа пришла к ним в дом с тюком овечьей шерсти и попросила Мингарая свалять валенки для сына. Мамин отец славился на всю деревню своим мастерством – ва­ленки получались сбитенькие, крепенькие. Но, когда он был на фронте, его детям приходилось ходить в лаптях. Однажды один лапоть развалился у мамы прямо на ноге – она попросила знакомого мастера сделать ей обувку взамен почившей в бозе. Тот сде­лал. Но вот незадача – новый лапоток выглядел беленьким, чистеньким, а старый – корявеньким и замызганным. Чтобы уравнять их, пришлось ос­новательно прогуляться по лужам…

А первой обувью фабричного производства стали для мамы галоши, которые папа привёз ей из Бу­гульмы. Лаковые, восхитительно пахнущие свежей резиной и призывно раззявленные ярко-красным нутром… Мама прижала их к груди в восторге, к кото­рому примешивался безотчётный страх, что галоши слишком великолепны, чтобы достаться ей просто так. Через минуту выяснилось, что они обе на пра­вую ногу. Слёзы так и хлынули из маминых глаз!.. На следующее утро её отец, прихватив галоши, опять отправился на рынок, чтобы поменять пару. Маме не терпелось надеть их в школу,чтобы показаться Ха­тыпу – тому самому маленькому баянисту, который положил на неё глаз. Солнце так и играло на глян­цевитой поверхности галош!.. Хатып прищурился и цокнул языком. Даже спустя десятки лет мой папа именно так выражал своё восхищение…

Прошло ещё 10 лет после окончания школы. Мама и папа всё ещё ходили холостыми… Когда друзья в очередной раз спросили их «Сколько можно?!», мои родители назначили день свадьбы.

Мамино свадебное платье – белый атлас под бе­лым шифоном – сколько себя помню, висело в шка­фу. Мама разрешала надевать его, когда я играла в принцессу. Фата как‑то быстро утерялась, поэтому взамен я брала кружевную накидку с подушки. Я ка­залась себе самой красивой и элегантной невестой во всём мире!.. Женихом по очереди был то кот, то кукла без определённых половых признаков. Когда мне исполнилось 15 лет, я перестала влазить в мамино платье… Какой же она была стройной и худенькой в свои 28!..

ТАНЯ И ВАНЯ

В самом начале войны Тане пришла похоронка на мужа, дом в деревне Сходнев-Чертанла разва­лился… Женщине пришлось собрать в узел небо­гатое барахлишко, взять за руку четырёхлетнего сына и отправиться искать удачи в соседнюю де­ревню – в Зай-Каратай. Так она прибилась в дом моей мамы. Маме тогда тоже было четыре года…Таня помогала хозяйке по хозяйству, за что ей предо­ставляли еду и ночлег. Но это не были отношениями «работодатель – работник» – Таня за эти несколько тяжёлых лет стала членом семьи. Чувашка по наци­ональности, она прекрасно говорила по-татарски. Моя мама дружила с её сыном Ваней, а Сания (моя бабушка) не делала разницы между ними, раздавая по вечерам печёный картофель.

О том, что Таня не простая женщина, домочадцы заподозревали после того, как её навестила мать – величественная старуха, курившая трубку. Она при­везла дочери связки трав и кореньев… Көзгедән карый диләр – так шептались о Тане в Зай-Каратае. Сания из скромности и деликатности долго не реша­лась обратиться к своей квартирантке с необычной просьбой. А когда наконец решилась, получила мягкий отказ. Оказывается, Таня занималась этим только в случае крайней необходимости… Но когда тоска по мужу, от которого уже несколько месяцев не было вестей, стала нестерпимой, Сания взмоли­лась: «Зинhар өчен!»

Таня сдалась. В положенный вечер собралась вся семья в бане. Туда притащили большое зеркало. Из подручных материалов были ещё пепел, стакан с водой, кольцо и фотографии… Пришла и Минҗа­мал-абыстай – жена брата Мингарая с фотографией своего мужа (от которого тоже давно не было писем с фронта). Долго ничего не происходило – дети заскучали, завозились… Скромная и молчаливая обычно Таня строго шикнула. И тут поверхность зеркала, в котором до сих пор отражалось только пламя свечи, зарябило и откуда-то из глубин словно проявилась картинка – Мингарай в гимнастёрке, улыбаясь, прошёл мимо. «Жив!» – выдохнула Сания. Следом появилась другая картинка – зелёный холм. Минҗамал-абыстай упала как подкошенная. Скоро пришла похоронка на её мужа…

Прошло много лет. Мама уже работала в детской стоматологии в городе Лениногорске. В один из дней вышла в коридор собрать карточки пациентов, си­дящих в очереди. Вдруг видит на карточке – зна­комая фамилия. Мама смотрит – мужчина привёл сына. А сын – копия мальчика Вани из её детства… «Ваня!» – не веря своим глазам, воскликнула мама. На её возглас откликнулся папа мальчика.

После того как Мингарай вернулся с войны, Таня ушла. Не принято было тогда оставлять адреса, да и не знала она, куда пойдёт… Иван рассказал, что мама давно умерла, а сам он женился на женщине старше себя, родил четверых детей. «Вот, младшенького привёл на приём…» Маленький мальчик сидел, вжавшись в стул, – его глаза словно вобрали в себя квинтэссенцию ужасов советской стоматологии. Мама взяла его за руку: «Пойдём – не будет больно…»

БОСТОН. ПАЛЬТО, А НЕ ВАЛЬС…

Удел младших детей в семье – донашивать одежду за старшими… Мадина уже несколько лет носит пальто старшей сестры Анисы. И не ропщет – знает: в семье нет лишних денег. Но в 9‑м классе к ним приходит Жанна Николаевна… Это учительница русского языка – такая элегант­ная столичная штучка! Так неудобно перед ней за драный воротник и заплатки!.. Мадина просит сначала маму, нельзя ли ей новое пальто. Мама обещает поговорить с папой…

Мадине выдали несколько купюр, аккуратно сложенных вдвое (мама проследила, чтобы Мадина надёжно спрятала их в нашитом изнутри кармане кофты), и отправили в Бугульму, на базар. Серый каракуль и большие блестящие пуговицы Мадина увидела сразу. «Это бостон», – со значением сказала русская женщина, продававшая пальто. Оно явно уже было ношеным, но всё равно прекрасным! «650 рублей?!» Мадина готова была расплакаться. «Меня папа побьёт!» Продавщица была непреклонна: «Дешевле не могу». Мадина дрожащими руками протянула ей купюры и прижала свёрток к себе. Весь обратный путь её душили противоречивые чувства: радость обладания таким прекрасным пальто и страх, что скажет папа.

«Значит, будешь носить всю жизнь», – поджал губы папа, узнав о цене.

Ну, всю не всю, но 8 лет точно проносила! Один раз даже перелицевала. Но то, как отреагировала любимая учительница, увидев обновку ученицы, Мадина до сих пор помнит. «Ммм, бостон!..» – со значением протянула Жанна Николаевна, по­щупав ткань.

СИНЕМАТОГРАФ

Почти всю жизнь моя мама проработала в меди­цине – была медсестрой, фельдшером, акушеркой, операционной сестрой… А приехав по распреде­лению в Арск, самостоятельно принимала  роды  у больше, чем 30 женщин! У одной из рожениц было тазовое предлежание плода – мама чуть не поседела, говорит, пока приняла этого ребёнка… Это была девочка, и её назвали в честь мамы – Мадина.

Но идея связать свою жизнь с медициной при­шла не сразу. После 10‑го класса мама поехала поступать в Казанский педагогический институт. Она очень любила свою первую учительницу Мин­нур апа и хотела во всём походить на неё!.. Но не прошла по конкурсу – шесть человек на место… Возвращаться домой было стыдно.

Грустная мама шла по Баумана и размышляла, что же делать… И тут ей навстречу односельчанка Роза! «Айда со мной на курсы киномехаников!» – сказала она. Так в мамину жизнь пришло кино… Аппарат назывался «Украина», и работала мама на нём в сельских клубах – крутила кино. Ей, ко­нечно, кричали «Сапожник!», когда плёнка рва­лась, зато на все киноновинки у мамы было право «допремьерного просмотра». Правда, она пом­нит только одну картину в «своём исполнении» – «Алёшкина любовь»… И то только потому, что так распереживалась, следя за событиями на экране, что долго не могла зарядить в аппарат вторую часть бобины – руки дрожали…

А потом мамин папа решил, что ей надо «стать человеком», и  мама  поступила в медучилище.

МАМИН ЛИМОНАД

Когда меня настигает грипп, мне постоянно снится один и тот же сон: мы с мамой в деревне, мне пять лет, и я тоже болею. Периодически вы­ныривая из температурного бреда, я вижу мамино лицо, склонившееся надо мной, – как луна… И вот в один из проблесков я прошу у мамы апельсин. Могу представить себе степень её отчаянья, когда она поняла, что не может накормить больного ребёнка апельсином!..   Тогда мама  намешала мне морс из земляничного, кажется, варенья и, возможно, добавила туда лимонную кислоту. Рань­ше её продавали в картонных коробочках как соду. Очень вкусно получилось!

А вот когда маме самой было пять лет, она тоже заболела – корью. Из всего лечения было только тёплое питьё и мамины (бабушкины) молитвы. И вот однажды в самый кризис болезни пришла открытка из Берлина – от главы семьи!.. Всеобщее оживление, восторг, ликование – открытка яркая, глянцевая, из нездешней жизни – никто такое чудо раньше не видел! Мама просит показать и ей открытку, но нельзя – өзлегәсең, диләр. Мама плачет – ей тоже хочется привет от папы!.. Тогда Сания әби просит маму закрыть глаза и подсовы­вает открытку ей в руки. Мама гладит скользкую поверхность бумаги и засыпает…

Так и я, маленькая, засыпаю, ощущая на языке вкус земляничного варенья. Я знаю, что его соби­рала мама в знойный летний день. Я даже чувствую тепло солнца на своей голове… Это мама положила мне ладонь на лоб. Она тёплая. Значит, жар спал… Мамин лимонад помог.

МЁРТВЫЙ КОТЁНОК

Мою маму посадили на деревянную крестовину, и металлическая цепь, зловеще позвякивая, начала медленно раскручиваться в жерло колодца…

Я уже лет сорок слушаю эту историю, и всякий раз меня пробирает дрожь. Как можно было сделать такое с ребёнком?! Да, маме было 12 лет, но она была такая маленькая и худенькая, что легко схо­дила за первоклассницу! А если бы цепь порвалась? А если бы судорога схватила от ледяной воды? Я каждый раз задаю эти вопросы, а мама каждый раз оправдывает своих родных: «У них не было другого выхода».

В тот злополучный день в гости пришла зна­комая с двухлетней дочкой. За девочкой не ус­ледили – гуляя в саду и играя с выводком котят, она бросила одного из них в  колодец. (Слава Аллаху, сама не упала!) Что делать? Если трупик как можно быстрее не выловить, то вода станет непригодной для питья. В этом месте я всегда даю волю негодованию: да пусть бы все колодцы на планете протухли, если бы я позволила ис­пользовать своего ребёнка в качестве труполова! А мама говорит, что это был единственный ко­лодец на округу, а до ближайшего родника идти пять километров. Мингарай бабай (мамин папа) пытался выловить кошачий трупик всякими при­способлениями, но ему это не удалось. «У них не было другого выхода», – повторяет мама… Я ни­когда не подходила к колодцу ближе, чем на метр. (А после фильма «Звонок» даже смотреть боюсь в сторону колодцев!) Но я смотрела кино и у меня хорошее воображение. Я представляю, каково это – смотреть вверх и видеть, как медленно сужается небо. Голоса наверху затихают. Слышен только плеск воды. А внизу чернота и лёд… Мама говорит, чтобы не бояться, она вспоминала подвиг Олега Кошевого. Ему, говорит, было страшнее!..

Говорят, что раньше дети были не такими неж­ными и ранимыми. И вообще, не было культа детей, как сейчас, – их много рождалось и много умирало. И в маминой семье к тому времени схо­ронили уже двоих или троих её братьев и сестёр. Но моя‑то маленькая мама была живая!   В общем, достала она этого котёнка. И даже не простуди­лась. Иногда мама встречает в деревне ту самую девочку, из‑за которой пришлось лезть в  колодец. Они смеются, вспоминая эту историю. «Девочка», конечно, ничего не помнит. А я вот, наверно, ни­когда не забуду…

* * *

Мне 10 лет. Сегодня 61‑й день каникул, и я, чест­но говоря, не имею ни малейшего понятия, где пы­лится мой портфель… Меня волнуют гораздо более интересные вещи. Например, заполнилась дожде­вой водой банка на подоконнике или нет.   Мама  кричит из кухни, чтобы я немедленно отошла от окна – сквозит (у меня недавно была ангина). Она что, умеет видеть сквозь стены?! Я начинаю торопливо одеваться. Сегодня много дел: наве­стить новорождённых котят у соседской кошки, покататься на новых качелях (в соседнем дворе установили), дочитать про приключения Оливера Твиста, выучить романс Атоса к школьному спек­таклю, дошить кукле принцессичье платье. Заходит  мама, принося с собой запахи какао и сырных гренок, и говорит, что скоро придёт моя любимая двоюродная сестра Фарида. От восторга я подпры­гиваю и, кажется, на несколько мгновений зависаю под потолком – просто радости так много, что она переполняет меня, как воздух – шарик.

Это прямой репортаж с места событий, название которым – счастье. На машине времени путеше­ствовала Диляра Сафиуллина.

Иллюстрация: Николай Харитонов «Няня», 1910‑е гг.