Маленькие новеллы Георгия Фролова

УЛЫБКИ ЖИЗНИ: ВЕСЁЛЫЕ И ПЕЧАЛЬНЫЕ

БОЛЬШОЙ ЮБИЛЕЙ В КАФЕ «ЛАЗОРИК»
Однажды в жаркий, «арбузный» полдень в райцентр Цимлянск почти одновременно въехали две чёрные «Волги». Одна притормозила под белыми акациями у кафе «Лазорик», из неё вышли двое мужчин в одинаковых сине-голубых пиджаках.
На задний двор «Лазорика», не сбавляя шоссейной скорости, резко просигналив, въезжает ещё одна чёрная «Волга» с затемнёнными стёклами. Из неё выходит весьма «фигурный» мужчина в милицейской фуражке с яркой кокардой; фирменный китель не скрывает внушительный начальственный живот. Уверенно, высоко поднимая колени, заходит в кафе через служебный вход.
Это милицейский начальник Цимлянска полковник Иван Демьянович Средняк. Обходя столики и кассу, он проходит к директорской двери, открывает её и обнаруживает, что кабинет пуст. Недовольно хмыкнув, он на минуту остановился, снял фуражку, большим клетчатым платком вытер лысеющую голову. Водрузив фуражку на своё место, сердито спросил у кассирши хозяйку. Та, занятая очередью, машет рукой куда‑то в сторону зала, кричит буфетчице, чтобы позвала Аллу Дмитриевну. Проходит время. Средняк явно злится, что он – в толпе рядовых граждан и никто не спешит брать перед ним под козырёк.
Наконец хозяйка появляется, дружелюбно улыбаясь, приглашает высокого гостя в кабинет; здесь, отмахиваясь от не признающих его погон мух, он излагает свой визит: «У меня сегодня день рождения, в общем, круглая дата. Можно сказать, юбилей. Хотел с товарищами (Засыпкин и Палкин) пообедать у вас: покушать, коньяк, холодный «Нарзан».
– Прям сейчас? – Хозяйка делает испуганные глаза. – Может, вечером?
Голос полковника становится приказным:
– Объяви технический перерыв. На час. И на стол неси быстренько.
– Иван Демьянович, народу столько…
– Для новых дверь закройте. Остальных твои девчата пусть попросят побыстрее допить компотик и освободить помещение.
– Не справимся, Иван Демьянович…
– Справитесь. Я сам помогу. Да и гости мои уже здесь, ждут в машине. А вечером мы заняты, звонили из облцентра, какие‑то ответственные товарищи должны подъехать. И холодную закуску – побыстрее.
Официантки побежали в зал. А Средняк сходил к машине и привёл с собой секретаря райкома Засыпкина и председателя райисполкома Палкина, буквально сварившихся в разогревшейся «Волге». И пока посаженные под вентилятор районные начальники пили минералку, он сам выбежал в зал и, изображая вежливо-строгое лицо, сдувая пот с бровей, стал призывать освободить помещение.
Зал постепенно пустел. Лишь в дальнем углу, у окна, двое мужчин в лёгких летних пиджаках миролюбиво продолжали обед, будто не слыша его призыва. Полковнику явно не понравилась их медлительность, и он персонально обратился к ним: «Товарищи, просьба поскорее завершить свой обед и покинуть зал».
– А что случилось? – спросил один из «пиджаков».
– Ну, это… – Средняк смешался. Что‑то как бы иностранное почудилось милиционеру в этих двоих: аккуратные причёски, твёрдое «г». – В общем, по техническим причинам…
– Сейчас допьём компот и покинем.
– Не задерживайтесь. – Полковник, подобно танку, выставив тугой живот, убежал.
Через пять минут он снова спросил официанток: «Все покинули?»
– Да мы уже и так стараемся.
– Значит, плохо просили.
– Не толкать же их взашей. По виду вполне приличные люди. Мы заплатили за обед, говорят, дайте нам его съесть.
Средняк начал кипеть: «Етит-разлетит!» Прямо на банкете расселись. Усиливая в себе начальственную строгость, вновь отправился к дальним столикам у окна: «Товарищи, вам же было сказано освободить зал. Ну что вы русский язык не понимаете?» И неожиданно получил не извиняющийся, а вполне трезвый и даже урезонивающий ответ: «Русский язык мы понимаем. И Вам было сказано на русском языке – сейчас допьём компот и уйдём. И отойдите от нас, от Вас чем‑то пахнет».
В голове Средняка вскипела горячая волна гнева: «Сопротивление милиции? Я с вами шутковать не буду!» Резко наклонившись, огромной красной пятернёй он захватил говорившего за воротник пиджака (тот сидел к нему спиной) и стал поднимать, чтобы вытащить негодяя из‑за стола.
И тут случилось это…
Мужчина резко встал, вырвав пиджак из красных липких рук и почти не замахиваясь, нанёс тугой короткий удар в полковничий подбородок. Шестипудовая фигура, опрокинув стул, теряя равновесие, распахнув руки над головой, будто в радостном приветствии или весёлом танце, спиной отлетела к окну. Расколов его на две косые половины, грохнулась в палисадник. «Красивый фуражкин» с золотой кокардой вылетел аж на дорогу, где тут же уничтожен проезжавшими фурами и грузовиками.
Минуту после страшного стона и треска лопнувшего стекла, истошного визга посудомойки, собиравшей со столов, все молчали, потрясённые внезапностью и стремительностью произошедшего.
Подлетела хозяйка. Видит выбитое окно.
– Что тут случилось? – Глаза её широко распахнулись.
Со строго-озабоченным видом подходят Засыпкин и Палкин:
– Что тут происходит? А где Иван Демьянович?
Мужчина в светлом пиджаке, устранивший полковника, подходит к ним; говорит сдержанно, ровным голосом: «Полковник КГБ Цимлов. Вот моё удостоверение. Гриф организации видите? Смотрите, кем подписано! В предписании к командировке чётко прописано: наши слова и действия (кивок в сторону своего товарища) принимать к строжайшему исполнению! Ясно?»
Через передний вход, громко хлопнув зазвеневшей дверью, со зверски искажённым лицом ворвался Средняк. Бестолково размахивая окровавленными руками, кинулся к своему обидчику, но его остановили его спутники: «Иван Демьянович, охолонись, остынь… Это товарищ из Москвы, из Центра. – И повернувшись к хозяйке кафе: – Дайте ему стул. И попить». «И вызовите Кондратьева, – добавил Средняк. – Пусть приедет с оперативным нарядом. Срочно».
Цимлов коротко повернулся к своему напарнику: «Иди с хозяйкой и отрежь телефон. Если наряд нагрянет – нам конец». В сторону Аллочки и официанток распорядился: «Всем – по своим местам. – Затем скосил глаза в сторону тяжело дышащего Средняка. – Будем считать, что компот мы допили». И снова повернулся к районному начальству: «Значит, совещание назначено в шесть часов? Ладно, встретимся. А сейчас вот что. Чтобы сегодня же заменили в кафе окно. За счёт организатора мероприятия, – строго ткнул указательным пальцем в Средняка. – Люди не должны пострадать из‑за ваших методов го‑ степриимства».
В назначенное время Засыпкин объявил: «Разрешите заседание бюро райкома считать открытым. В нашей работе принимают участие товарищи из Москвы, из Антитеррористического Центра. Отсутствует член бюро тов. Средняк. Слово товарищу Цимлову». Цимлов: «Буду краток. Звонил начальнику облуправления МВД тов. Миронову. Его приказом тов. Средняк с завтрашнего дня освобождён от исполнения обязанностей начальника РОВД. Далее. Секретарю Цимлянского райкома партии предписано завтра явиться на за‑ седание бюро обкома. Вопрос о соответствии нынешнего председателя исполкома г. Цимлянска тов. Палкина будет рассмотрен на ближайшей сессии».
На том совещание закрылось.
На следующий день покупатели цимлянского универмага удивлялись серой металлической сетке, которой был туго затянут его парадный фасад. Зато «Лазорик» сиял вымытым новеньким окном.
ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА, ИЛИ ТРИ ПОДВИГА ДАДОНА
Всё началось с того, что к нам летним арбузным деньком, возвращаясь из раймедуправления, заглянул наш сельский доктор Филарет Исаевич Добриков. Его двуколка была доверху заполнена всякими медицинскими коробками, бутылочками и пузырьками. Причалив к нашему забору, он откуда-то из старой кожаной сумки извлёк внушительную зелёную ёмкость и приветственно вознёс её над головой, приветствуя вышедшего ему навстречу папу.
Такую авторитетную персону следовало встречать достойно. В палисаднике бы‑ стренько был сооружён лёгкий столик с жареным лещом и редиской в сметане. Доктор повесил на грушевый сучок свой белый пиджачок и шляпу, и они, неторопливо покуривая, приняли по бокальчику разведённого колодезной водой «зелья».
По окончании визита Филарет Исаевич нацепил на себя свои белые одежды, раскланялся перед нашим домом и нашей мамой и, не забыв свою зелёную бутыль, забрался в свой «кабриоет». Пришедший – после Rektifikata – в весьма боевое настроение доктор так резко дёрнул вожжи и так круто развернул своего Гнедка, что из двуколки на траву полетели какие‑то склянки, флаконы и баночки. «Гордый» Филарет Исаевич не обратил на это ровно никакого внимания, прощально махнул папе кнутом и «гордо умчался» далее в свой фельдшерский пункт.
Это обронённое хозяйство, раскиданное, разбросанное петухом и курами, обнаружили родители, вернувшиеся после обеда с дальнего (полевого) огорода, где пололи и поливали. А потом за сараями мама нашла петуха, нашего золотисто-алого красавца-гренадёра Дадона, намертво уснувшего.
Мокрый, как будто ошпаренный кипятком, лежал он на спине с распахнутыми крыльями и вздыбленными лапами. Глаза его были затянуты белой плёнкой. Бедная мама долго пыталась привести его в чувство: толкала, поднимала кры‑ лья, таскала по траве. Но Дадон признаков жизни не подавал. Тогда мама оттащила петуха и стеклянный разбитый медразвал в канаву, заросшую крапивой и коноплёй, прикрыла лопухами. И показала нам. Все были страшно огорчены.
Но горевали мы напрасно. Ближе к вечеру мы вернулись домой с купанья, и мама рассказала о чудесном воскрешении и возвращении петуха во двор. Пошла на огород надёргать луку и моркови и на месте уснувшего Дадона нашла лишь увядшие лопухи и крапивные стебли, а его самого – на огороде, где он весёленький и здоровенький угощал своих подружек зелёным горошком.
Стало понятно, что, наглотавшись какого-то медицинского зелья, Дадон не погиб, а лишь сильно окосел и впал в глубокий обморочный сон. Отдохнув, «Петя» обрёл не только светлую голову, но и необыкновенные рыцарско-гусар‑ ские силы. С утроенной медицинской «бобровой струёй» энергией он стал гоняться за всеми курами подряд, загоняя в угол и мощно придавливая. Каждая победа оглашалась зычным победным криком. Мама справедливо посчитала это непотребным озорством и хворостиной выгнала петуха за пределы подворья.
Но на этом рыцарские подвиги Дадона не закончились. День уже тихо догорал, когда из хуторского стада домой пришли корова и козы, а мы сели ужинать в летней кухне. И вдруг на задворье сделался непонятный шум: деревянный треск, блеянье коз, недовольное квохтанье петуха. Мама пошла посмотреть, а через минуту вернулась, смущённо смеясь и закрывая лицо руками: «Аркаша, сходи-ка, успокой этого дуралея. Совсем сдурел…»
Теперь пошёл смотреть папа. Как потом выяснилось, Дадон решил продемонстрировать своё геройство, взяв в плен молоденькую козочку. Он загнал её в угол козьего загона и, как бы обнимая её широко раскрытыми крыльями, взлетел ей на спину. Коза жалобно кричала. Другие козы, неспособные понять происходящее, стояли вокруг. С трудом папе удалось утихомирить любвеобильного «рыцаря» и отправить его в курятник.
И всё же в тот легендарный день Дадон совершил ещё один подвиг.
Как оказалось, в ночной тьме к нашему двору волнуемая ароматом распаренного петушиного мяса пробралась молодая лиса. Но вместо теплёнькой, сладенькой курочки она встретила мощного и смелого воина.
Когда проснувшиеся родители вышли на шум и папа включил лампочку, освещавшую сараи и пристройки, мы тоже вышли посмотреть: что там ещё?! Увидели.
Лиса и петух, подобно боксёрам, сошлись врукопашную: задравшийся, распушившийся рыжий хвост, прижав низко голову к полу, скаля зубы, лиса тонко лаяла; отбиваясь, поднималась на задние лапы, вскидывала передние. А наш Дадон, мощно распушив крылья, грозно клокоча, отталкивался от перекладины, коршуном взлетал над незваной воровкой.
Лису мы, конечно, выпустили (папа вдогонку выстрелил в воздух). Пусть на всю жизнь запомнит, куда ей не следует ходить на ужин.
А Дадон?! Хранимы им, мы жили и живём долго и счастливо. Легкомысленно-щедрого доктора, если заезжает, строгая наша мама угощает только колодезной водой.
И правильно! Не безнаказанно одурманивать наш народ (пусть и петушиный) всяким одурманивающим «озверином»!
РАЗВЛЕЧЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
В конце лета в хуторе объявились приезжие из Шахт: тётка Лёля с двумя сыновьями. Женщина стала работать на совхозном дворе сторожихой. Её сыновья: 15-летний Шурка и мой одноклассник Лёнька – быстро освоились в хуторе.
Были они на редкость деятельные и пронырливые, особенно Шурец: жилистый, с шишковатым лицом и ушастым черепом, стоявшими торчком, никогда не прилегавшими волосами. Был смел и задирист, в случае какой опасности глаза его становились колючими, как кончики вил, да резче белели хрящи на остром носу.
Ребята нередко подменяли мать на работе – сторожили ночью на совхозном дворе. Однажды по пути «на службу» они уговорили подежурить и меня. Я согласился: всё‑таки это было что‑то новенькое. В чёрных ноябрьских сумерках, остро пахнущих холодным ветром и кизячным дымком, пришли на бригадный двор. Повозившись у дверей, Шурка открыл гвоздём допотопный замок, и мы вошли в захолодавшую сторожку. Запалили коптилку. Широкий красный язык осветил голые нары, длинную деревянную скамью и стол у покосившегося окна. Из амбара притащили корзину кизяков и растопили печку. Потом стали играть в карты. Шурец, с треском затягиваясь цигаркой, в которой табак заменял всё тот же кизяк, пуская белый ядовитый дым, поставил условие: трижды проигравший подряд идёт обходить базы с волами, конюшню и кузню.
За время, пока играли, сам он дураком ни разу не остался. Размягчённый удачной игрой, посмеявшись над нами, придумав каждому обидное прозвище, Шурец на минуту затих, посмотрел в слепое окно, прислушался к разным ночным звукам: вибрирующему стуку железного листа на амбаре, заунывному писку ветра под стрехой, слабому треску фитиля.
И вдруг вспомнил:
– Айда, Валька, мы с Лёхой покажем тебе одно весёленькое дельце. Укатаешься. Заместо кина будет.
Я, не понимая, пожал плечами, посмотрел на Лёньку. Тот, повинуясь короткому взгляду брата, отвёл глаза.
Шурка посчитал вопрос решённым:
– Пряжку на пузе потуже затяни – надорвёшься со смеху. Лёнька, налыгач в чулане возьмёшь.
Вслед за Шуркой, ориентируясь на тусклый фонарь в его руке, подошли к кашаре: пятидесятиметровому приземистому строению. Соломенная крыша доставала почти до земли. Перелезли через забор, огромной дугой примыкавший к овчарне, и подошли к воротам. Приставив фонарь к стене, Шурец стал объяснять и распоряжаться:
– Зараз тихо, чтоб не побудить штырю, открываем ворота. Вы становитесь у притолков и натягиваете налыгач примерно у своих пряжек. Али чуть ниже. Только крепче держите, муромцы. Иначе кина не будет.
После этого Шурка куда‑то ушёл, а мы с Лёнькой разместились, как было сказано, и стали ждать. Через несколько минут в сарае возник какой‑то неясный шум, движение. Потом я различил Шуркин голос: он дико рычал, выл и вдруг начал визгливо лаять, будто сбесился. Овцы проснулись и, пугаясь звериного рыка, кинулись в другой конец кашары. Захватывая всё новых, увеличиваясь числом, многократно множась в общем, сводящем с ума страхе, плотная лава ринулась в светлеющий просвет открытых дверей.
Первые же овцы с разгону врезались в туго натянутую верёвку и отпрыгнули назад; некоторые запутались в ней ногами или рогами, третьи остановились в испуганном недоумении. Но сумасшедшая сила напирала, на остановившихся налетели новые. У дверей вскипала кошмарная живая запруда, плотный сопящий затор всё нарастал, в диком бурлящем водовороте овцы месили друг дружку. Бэкающая кипящая мешавень с тракторной силой давила, рвала из рук налыгач.
Осатаневший Шуркин голос жутко и глухо завывал уже совсем рядом. Овцы напирали всё сильнее. Мала куча поднялась до полдверей. Погоняемые стихией страха, на неё прыгали всё новые «животины». Некоторые шаром скатывались с её вершины и, вскочив на ноги, взирали на происходящее с величайшим изумлением.
Под новым ударом верёвка вырвалась из моих рук. Будто прорвавшая плотину вода, растекаясь невиданным веером, овцы кинулись в свободное пространство, гулким чёрным потоком понеслись вдоль высокого плетня. Какой‑то здоровый баран, зацепившись о выпущенный мною конец, с разгону дёрнул верёвку, увлекая за собою Лёньку. Тот рухнул на землю, под ноги последним овцам, вылетавшим из сарая, – будто Шурка стрелял ими из катапульты. Пригнувшись, Лёнька кинулся к спасительной стене, где стоял я, часто дыша спрятался за распахнутой дверью.
На пороге кашары появился Шурка:
– Ну как, понравилось кино? Я ж говорил: укатаетесь. Когда мы первый раз спробовали, я тоже чуть в штаны не… – Он вдруг смолк. – А где налыгач? Не удержали? Эх, вы, заср… муромцы! Небось, шеи толще бычиного хвоста? Силачи, куды там! С вами повеселишься – стоят, как на могилках. Вы хоть смеялись-то?
Мы молчали.
– Эх, вы, лягуновы дети-головастики. – Шурец кипел презрением. – Счас же мне чтоб нашли налыгач. И давайте штырю обратно загоним, а то волки могут учуять добычу. Они на это шустрые.
Овец быстро загнали на место. Но Шурке захотелось продолжить развлечение:
– Теперь, Лёха, ты иди нагони рыбку, а я подержу вентерь. Посмотрю, что в него попадётся, да посмеюсь от пуза. Александр Гаврилович тожить хочет кино поглядеть…
Безостановочно балагуря, Шурец отослал брата начинать новый загон, сам стал расставлять «вентерь» у дверей. Мне кинул свободный конец.
– Смотри, дюжей упирайся.
Мне хотелось отказаться от участия в этом нелепом и жестоком «концерте», жалко было бессмысленно гоняемых овец, жалко их сумасшедшего страха в жуткой кашеобразной свалке, сбитых с толку дурацкой ловушкой. Молча взял я жёсткую петлю верёвки и пошёл на своё место в притолке.
«Кино» повторилось. Снова было умопомрачительное живое кипение, в дверях пенилась гора сопящих, орущих тел, каменной тяжестью натягивалась, рвалась из рук бечёвка. Правда, на этот раз представление развернулось в меньших масштабах. Видно, Лёнька боялся своего собственного голоса в тёмной овчарне или не хватало сил на громкое рычание, а возможно, он просто не умел подражать звериному крику. Но от него овцы бежали не с такой смертельной стремительностью, не таким мощным обвалом; некоторые даже сворачивали в сторону и, видимо, не очень пугались жидкого Лёнькиного лая, убегали назад в кашару.
Шурец, почему-то и не думавший смеяться во время представления, быстро почувствовал недостаточное Лёнькино усердие. Когда овечий поток стал ослабевать, Шурка громко заругался, адресуясь в пахнущую тёплым навозом темноту:
– Лёнька! Мамалыжник поганый! Бздюха! Ты почему ж это, головастик, так гадко гавкаешь? Зря, что ли, я тебя кормил мамалыгой. Ну, смотри, поганка, я тебе нос утру, будешь знать, как старших слухаться…
Продолжая посылать угрозы совсем стихшему брату, Шурец решил всё же поднять уровень весёлости – усугубить суматоху. Зацепив свой конец за нижний навес двери, он выскочил к порогу и, пригнувшись, расставив граблями руки, стал скакать чёртом и дико рычать. Овцы стали останавливаться, поворачивать обратно. С тылу наседали новые. У дверей опять забурлила суматошная коловерть.
Тут случилось то, что неизбежно должно было случиться. Напуганный новой заварушкой и перешедшим на какой‑то отчаянный, визгливый вой Лёнькой из кашары, над серым задышливым кишением, набравшим скорость бомбардировщиком взлетел огромный – килограмм под сто – баран. На бреющем полёте он пронёсся над живой запрудой и мощно спикировал. Кто-то, какой‑то «божий судия» рассчитал точно: могучими витыми кольцами Бублик долбанул Шурку прямо в лоб. Сполна отхвативший «веселья» Шурец тихо опустился на ископыченную жёсткую землю.
В сторожке мы с Лёнькой долго отпечаловали ледяной колодезной водою Шурку, сонного и необычайно тихого. Лоб его вздулся и почернел, мрачно-фиолетовые подтёки постепенно сползали к глазам.
Финал представления получился не очень‑то весёлым. Когда я бежал домой, одна мысль упрямо крутилась в мозгу: баран сознательно огрел Шурку по башке или нет? Разве такой точный карающий удар мог быть случайным?!
НОЧНАЯ РЫБАЛКА
Дима Перепёлкин вернулся с рыбалки поздно ночью, весь мокрый и грязный. И не только потому, что нырял с головой, таская тяжёлый бредень, но и потому, что на каком‑то этапе охоты собрались запалить костерок и сварить по-быстрому ухи, их накрыл стремительный ливень. Пришлось спасаться в машинах, ну и в целом рыбацкую лавочку.
Какое-то недовольство бродило в нём. То он неуверенно гудел: «Весёлый и хмельной», то вяло бормотал: «Невесёлый и хмельной». Чавкая сырыми кедами, он прошёл через двор, присел на сухие и тёплые доски под навесом и стал думать, как ему обустроить себя. В мокрой рубашке и штанах было неудобно будить и будоражить своих женщин (жену, дочь и тёщу), стучать в окно или в дверь. Конечно, вполне мог нарваться на неприятный разговор с Мариной, весьма острой на решительное слово и даже поступок.
Его колебания закончились тем, что он решил как‑то пристроиться в новом доме, который находился в стадии завершения стройки. Он был ещё необжитым, туда были перенесены лишь старый диван-кровать, раскладушки и другая утварь. Днём там иной раз спасались от жаркого солнца тёща или жена с дочерью, на ночь – запирали. Дима, озябший, чуть одуревший от холода и выпивки, решил пробраться в дом через чердак. (Вспомнил, как, застилая крышу, через него таскали брусья и перекладины.) Снаружи туда вела лестница. Взобравшись, Дима осмотрелся, снял мокрые кеды и опустил ноги в чердачную прорубь. Нагнувшись, крепко вцепился в её окраины и, слегка раскачавшись, бесшумно спустился на первый этаж. Неслышно скользя мокрыми ступнями по гладкому полу, он подошёл к большому разложенному для спанья дивану. И обнаружил… обнаружил, что он занят.
Дима затаил дыхание. Потом осторожно присел на диван, и в его затуманенном сознании появилась картина: любящая жена весь вечер ждала его и – не дождавшись – уснула. Жена… миленькая… тёпленькая… Он стащил с себя мокрую одежду, кинул её на спинку стула и тихо прилёг рядом. Полежал. Стал согреваться. Подвинулся. И, радуясь теплу, поднял тёплое покрывало, вплотную к спящей жене.
Горячее тепло возбудило его, он, боясь крика, легко и мягко потянул и завернул наверх полу лёгкого халата…
Потом он мгновенно «отрубился».
Ото сна его оторвал громкий дребезжащий стук. Цепляясь за какое‑то ускользающее видение, Дима с трудом разлепил глаза и обнаружил себя голым на диване, накрытым китайским пёстрым покрывалом. Комнату заливал яркий утренний свет. А в распахнутых дверях и напротив – в трельяже – жену в джинсовых шортиках. Снова хлопнув дверью, она со смешком закричала: «Ага, вот он, мой муженёк – гулёнка, нашёлся, явился – не запылился! Докладывай жене, где всю ночь пропадал? Где твоя рыба? Где твой улов?» Дима хотел сказать, что всю ночь он был здесь, дома.
И остановился. Что‑то помешало ему… А Марина, шлёпая босыми ногами, пробежала и прыгнула на диван и на него: «Ну, что молчишь? Как в том анекдоте: жена переживает, что уехавший на рыбалку муж завернул к любовнице, и утешает себя тем, что он просто утонул… А?!» Она зашлась весёлым хохотом, а отсмеявшись, стала рассказывать:
– А мы с Кирой долго сидели у телика, всё ждали: вот папа скоро придёт. Маменька тоже с нами сидела, потом ушла спать куда‑то к себе, а мы так и уснули в зале… Так и осталась твоя жена без сладкого…
Димины подозрения возросли в высшей степени: «Что же я во сне всё это видел: и тёплое тело жены, и тонкий сладкий стон?!. Или… Или?!.»
– А как ты в пятистенку проник?
Дима рассказал про лестницу и чердак:
– Жаль было вас будить. Да и матери постеснялся.
– Да нет. Маманя чуток посидела с нами, затем ушла спаточки в свои комнаты.
К завтраку Дима переоделся в чистую одежду и побрился. В летней кухне вкусно пахло яичницей на помидорах. Кира – в ярком купальничке – хозяйски восседала у папы на коленях, бодро хрустела чипсами. И вдруг закричала: «Бабуля, иди к нам! Какие вкусные вареники с вишней ты нам приготовила! Я уже три штуки съела. Иди!»
Со двора зашла Раиса Семёновна:
– Я потом, доченька. – И строго-озабоченно посмотрела на зятя: – Дмитрий Николаевич, звонили строители: сегодня придут «морить» и полировать полы, просили убрать старую мебель с первого этажа.
И когда она уходила, Дима глянул ей вслед, и ему померещилось, что ночью во сне он уже видел этот сарафан в синих и белых цветочках…
До сего дня эта ночная улыбка жизни остаётся неразгаданной.
Фото из архива Георгия Фролова