По казанским адресам Шаляпина

Один известный столичный поэт признался: «Казань сильно изменилась за последние годы. Европейский лоск появился. Но когда я бывал здесь лет десять назад, то она мне казалась более живописной. За эти годы утрачено много тёплого, волжского, провинциального... Её обновлённые улицы уже не помнят ни Шаляпина, ни Пешкова, ни Хлебникова. Вот это жалко».

Осталось ли в Казани что-нибудь шаляпинское? Попробуем выяснить. Начнём с первого воспоминания о городе, которое оставил наш прославленный земляк в книге «Страницы из моей жизни». Звучит как начало протяжной песни: «Тёмным вечером осени я сижу на полатях у мельника Тихона Карповича в деревне Ометовой, около Казани». Направляемся по указанному адресу…
Вот и та самая гора, на которой разбросаны домики и коттеджи деревни Ометьево или Аметьево, как написано над входом в метро. Деревня эта когда‑то была на са­мом краю Казани, но постепенно вросла в неё. Хотя уклад жизни ещё долго сохранялся деревен­ский, особенно в отдалённых уголках.
ДЕРЕВНЯ ВНУТРИ КАЗАНИ
В 70-е, заглядывая к двоюродно­му брату, я наблюдал, как сколь­зкие дорожки зимой здесь посы­пали золой, которую выгребали из печки. Воду с колонки носи­ли на коромыслах или возили в молочном бидоне на больших деревянных санях, специально для этого сколоченных. Многие держали кур, а некоторые – голу­бей. И сейчас ещё на небольшом клочке земли ометчане высажи­вают по весне зелень и овощи.
В наши дни появились фазен­ды с башенками и флюгерами. Но даже когда здесь открыли станцию метро, я ещё видел бабая в каляпуше, который кидал сено в сарай, где блеяли овцы. Из садов на дорогу выкатывались яблоки. Кто‑то топил баньку, пахло дым­ком. Местные ходили по улицам в галошах или домашних тапочках и лузгали семечки.
Мимо невзрачного домика, ко­торый мельник за полтора рубля сдавал Шаляпиным, я проходил в детстве сотни раз. Никогда не ви­дел, чтобы около него останавли­вались туристические автобусы или щёлкали фотоаппаратами отдельные туристы.
Соседи, правда, рассказывали, что в середине девяностых сюда приезжала важная старушка и чуть ли не стены целовала. Тогда‑то многие узнали, что здесь жил Ша­ляпин, а это была его внучка из Америки. Увиденное из окошка избушки напротив сразу обросло вымыслами. Якобы и порожек, на котором Федя любил сидеть, для неё отодрали, и иконку, за­копчённую свечами, в рушник завернули, и кусок старых обоев с детскими калябушками выреза­ли. За деньги, конечно. Старушка богатой графиней была. Мол, по­сле её отъезда хозяин дома «Жи­гули» купил…
Вскоре дом был обшит дощеч­ками и выкрашен. Появился чу­жеродный кирпичный пристрой. Смотрю на старый фотоснимок, который был сделан по прось­бе Фёдора Ивановича, когда тот в 1912 году специально при­езжал в Казань, чтобы пройтись по родным местам с фотографом, и не узнаю. Пропал домик! Спря­тался внутри новодела.
Рядом был спуск с горы, мощён­ный речным камнем. Каждое утро по нему на работу в Земскую упра­ву отправлялся отец Фёдора Иван, где он служил писарем (теперь в здании на ул. Жуковского рас­полагается музыкальное училище имени Аухадеева). Это был самый короткий путь. Я замерил, надо около получаса. Дорога проходила по нынешней улице Тихомирнова, затем Иван Шаляпин взбирался по тропинке на косогор, где шу­мела Осокина роща (в 1910 году здесь появится Шамовская боль­ница), и дальше шёл, направляясь к Лядскому саду. Оттуда уже рукой подать до места службы.
ИЗ КАЗАНСКОЙ ГРЯЗИ
Общение у него с сыном было своеобразным. Самое нежное слово, которое слышал Фёдор, это малопонятное: «Скважина!» Отеческую ласку заменяли шле­пок или затрещина. Но в своих воспоминаниях, описывая отца беспробудным пьянчужкой, устраивающим дебоши
(«он схватил здоровенную палку и бросился на меня. Боясь, что он убьёт, я, в чём был, босиком, в тиковых под­штанниках и рубашонке, вы­скочил на улицу, пробежал, несмотря на мороз градусов в 15, два квартала и скрылся у товарища»),
певец, полагаю, сгущал кра­ски. Он интуитивно чувство­вал, что нужен контраст меж­ду его прошлым и настоящим. Чтобы читатель ахнул, узнав, из какой грязной дыры выбрал­ся знаменитый артист, который теперь сияет на сцене Большого театра в царских одеяниях Бориса Годунова! Шаляпин из Казани – это пример воплощения русской мечты: из грязи в князи.
Фёдор, предаваясь воспомина­ниям и порой забывая о главной идее книги, размягчался сердцем, и тогда из памяти выплывали совсем другие картинки.
«Волосы у него были мяг­кие и всегда хорошо причёса­ны, такой красивой причёски я ни у кого больше не видал. Приятно мне было гладить его волосы в минуты наших ласковых отношений. Носил он рубашку, сшитую матерью, мягкую, с отложным ворот­ником и с ленточкой вместо галстука, а после, когда яви­лись рубашки «фантазия», ленточку заменил шнурок».

Иван Шаляпин
 
Какой-то не русский пьянчужка получался, а скорее французский. Каким же был Иван Шаляпин на самом деле? Детей он сво­их не сюсюкал, над колыбелью не умилялся, работал беспро­будно до потемнения в глазах, переписывая бесконечные стопки документов, составляя прошения и прочее. Если бы пил не просы­хая, если бы дрожали по утрам руки, то как бы он водил пером? Некоторые важные бумаги, адре­сованные высокопоставленному начальству, требовали «торже­ственного» почерка с изящными завитушками. Я видел эти бума­ги. То, что делал Иван Шаляпин, можно назвать искусством кал­лиграфии.
Но, как и все писари, а также и другие канцелярские служа­щие, не страдающие язвой, Ша­ляпин-старший выпивал два раза в месяц – в день аванса и получки. Отводил душу!
«Иногда отец, выпивши, задумчиво пел высо­ким, почти женским голосом, как будто чужим и странно не сливавшимся ни с фигурой, ни с ха­рактером его, – пел песню, составленную из слов удивительно нелепых:
Сиксаникма,
Четвертакма,
Тазанитма,
Сулейматма.
Биштиникма!
Дыгин, дыгин,
Дыгин, дыгин!
Я никогда не решался спросить его, – что зна­чат эти исковерканные, полутатарские слова?»
 
Я показал листочек со словами песни одному татарскому фоль­клористу, и он сразу определил, что это татарская частушка. Вна­чале идут числительные и сильно искажённые слова, а в конце – та­гын, тагын, то есть давай ещё. Ви­димо, Иван услышал её на рынке или у дверей кабака, где пьяный татарин отплясывал, взбивая пыль, а люди вокруг прихлопы­вали и требовали: «Дыгин, ды­гин». Вот так в народе происходил культурный обмен!

Образец рапорта. Земская управа

Суконка. Нынешняя ул. Калинина (на подъёме).  Фото из архива Валерия Глазова.
БУЛКИ ИХ ПОЗНАКОМИЛИ
В обед писари развязывали узелки с кастрюльками. Доставали из портфелей бутыли с молоком. В это время здесь появлялся Алё­ша Пешков с горячими булками и сладкими сойками. Они, при­крытые полотенцем, ещё дыми­лись в корзине. Пекарня находи­лась рядом, всего через три дома. Писари были его постоянными клиентами. Мосластый, несклад­ный, он ходил в засаленном бу­харском халате, подпоясанный красным кушаком. На голове – тюбетейка. Брови и усы – в муке, как седина у старца.
Скорее всего, в управе и про­изошло знакомство Фёдора Ша­ляпина с будущим писателем, исследователем казанского дна. Перемолвились словечком, потом вышли на крылечко. Погода была ясная, немного прошлись. Фёдор слушал, уплетая бу­лочку с маком, какие точные характеристи­ки раздаёт писарям Алёша: «Слышь, а тот ощипанный грач, ко­торый у окошка си­дит… Зачем ему перо? Он же носом писать могёт!»
Наверняка Фёдор потом не раз наве­дывался к приятелю в пекарню Деренко­ва. Заглядывал в сле­пые окошки подвала, где подручные ме­сили в огромных кадках тесто и пели песни. Может, он туда и спускался, но не задерживался. Душно и пыльно от муки! Обща­лись на улице. Рядом находился Панаевский сад, наверное, туда они после работы и направлялись.
Здание пекарни с тех пор пе­рекроили. Подвал тот же, а всё остальное сильно переделано. Зато земская управа ни снаружи, ни внутри почти не изменилась. Как‑то я зашёл туда и увидел чу­гунные лестницы, уцелевшую лепнину, высокие тяжёлые две­ри. Не музей, но удивительным образом здесь сохранилась до­стоверность. Какой‑то мальчик со скрипкой примостился на по­доконнике и шуршал промаслен­ной бумажкой, доедая пирожок. Кто‑то пробежал по коридору с нотами в руках. Из класса по­слышалось пение, и это мне по­казалось символичным.

Суконная слобода.

Суконная слобода и храм Сошествия Святого Духа.

Питейное заведение – Горлов кабак около гимназии №5.
ПЕСНИ СУКОНКИ
Как-то я пробирался к метро «Суконная слобода» сквозь вью­гу, которая секла лицо ледяными крыльями, поднимала в воздух пуховые сугробы и опускала их на редких прохожих. А в мут­ном небе пропадала Луна, и благо­вест захлёбывался в вихре. Ветер втолкнул меня во дворик Духосо­шественской церкви, и я забежал внутрь погреться. Сразу окутала тишина. Свечки умиротворённо горели. У алтаря – покорные спи­ны прихожан и батюшка, разма­хивающий кадилом. Шептание. И вдруг взвились под купол жен­ские голоса. Вспомнился Шаля­пин, который здесь тянул робким дискантом, раболепно поглядывая на регента Ивана Осиповича Щер­бинина. Те же аркадные стены, по которым стекали голоса. Только роспись и иконостас обновлены.
Стоит прикрыть глаза – и ты уже там, в 1886 году, когда за Су­конным рынком у подножия Шарной горы под одной крышей проживали регент и будущий ар­тист. Семья Шаляпиных – в полу­подвале, одинокий Щербинин – над ними. Днём у него проходили спевки, было слышно, как тонко тянулись детские голоски, будто золотые колоски к небу, как обры­вал их учитель и стучал линейкой по столу. А когда хор звучал ладно, то дом наполнялся светом и начи­нал покачиваться, готовый взмыть над грязной Суконкой.
Но ночью наверху опять появлял­ся чёрный человек, в руке зелёным огоньком подмигивала бутылка, и пел он уже совсем другие песни. Грязные, смачные. Иван Шаляпин, накрываясь подушкой, удивлялся: «Как чёрта ентаго в церковь пуща­ют?» А Федя жалел своего учителя. Отец не понимал, что такое «уйти в голос», когда певчие на клиросе перестают быть Егорами, Митями, Федями… а становятся единым зву­ковым потоком, который, подобно фонтану в городском саду, вздыма­ется вверх. Как от их пения слёзы проступают на глазах прихожан, как колеблется пламя свеч.
После удачного исполнения ув­лажнялись глаза и у регента. Когда служба заканчивалась, он распускал хор, а сам направлялся в трактир, который был неподалёку. Здесь, поговаривали, сам Пушкин беседы вёл со старым рабочим шерстяного завода. Бывало, Федя караулил Щер­бинина у дверей трактира. Маль­чик видел в забрызганное окошко, как тот клевал носом в стакан.
«Он носил длинные, зачё­санные назад волосы и синие очки, что придавало ему вид очень строгий и благородный. Одевался в какой‑то широкий чёрный халат без рукавов, на голове носил разбойничью шапку и был немногоречив. Но, несмотря на всё своё благород­ство, пил он так же отчаянно, как и все жители Суконной слободы».
Вываливался Щербинин из каба­ка уже без шапки. Заложил! Очки плясали на одной дужке, как будто тоже напились. Фёдор подлезал под плечо учителя и так доводил до порога. Идти было совсем ни­чего, но заплетающиеся ноги ре­гента всё поворачивали обратно в трактир.
Этот бедный человек, служа­щий и Богу, и Бахусу, был первым, кто приметил талант в Шаляпи­не, научил читать ноты и петь «не ртом, а грудью». Он привёл его с собой в церковь. Фёдор услышал свой слабый голосок под тяжёлы­ми сводами и ощутил гармонию, хотя слова такого, наверное, ещё и не знал.
Казанский краевед Сергей Са­начин разыскал тот самый кабак, называемый в народе Горловым (оттого, что здесь любили драть горло песнями). Думали, что его снесли давным-давно. Но удиви­тельно, он сохранился! Скромный одноэтажный домик с каменными наличниками, где расположился служебный офис банка, прячется за ёлками на улице Петербургской перед гимназией №5. Если вскрыть полы, то, думаю, можно разыскать провалившуюся в щель копейку или пробочку!
В одном из казанских рестора­нов, специализирующимся на ша­ляпинской тематике, в меню есть «утка по-руански», и представ­лена она как любимое блюдо ар­тиста. На самом деле из письма Шаляпина художнику Коровину известно, что ему осточертели в Париже все эти «симпатичные» руанские уточки и он очень со­скучился по русским пельмешкам со сметаной – «кушанье, которое я жадно люблю». Пельмени в се­мье были праздничным блюдом, а в будни мать готовила нехитрую «муру» – похлёбку на квасу, куда крошили ржаные сухари, картошку, лук, солёные огурцы и добавляли конопляное масло.
Вечно голодный Фёдор, как толь­ко получал церковные копейки за пенье на клиросе, на свадьбах да похоронах, тут же бежал в ка­бак (в тот самый «саначинский»), где заказывал вчерашних щей или курицу. Напивался чаю с вареньем, а пирожок с яблоками забирал для мамы. Тратил «певчие» деньги также на любимый театр, шапито и балаган Яшки, который зазы­вал «честной народ» на ярмарке, что шумела на месте нынешне­го Ленинского сада. Но половину заработанного оставлял матери. К ней он тянулся, её жалел.
«Это был для меня единственный человек, которому я во всём верил и мог рассказать всё, чем в ту пору жила душа моя. Уговаривая меня слушаться отца и её, она внушала мне, что жизнь трудна, что нужно работать не покладая рук, что бедному – нет дороги».
Кабаки той поры представляли собой большие избы с занавесками на окнах и геранью. На подоконни­ках спали кошки. На стенах – лубки про Кота Казанского, засиженные мухами. Поддерживалась относи­тельная чистота. По праздникам на крыльце вывешивали флаг им­перии. Вход украшали еловыми гирляндами или цветами. Меню не было. Сегодня наваристая уха из налима, завтра борщ со шкварка­ми, а с приходом жаркого лета – окрошка. Из вторых блюд – кар­тошка, селёдка и солёный огурец. Во дворе ставили самовары. Водка подавалась в графинах и в разлив. В основном здесь собиралась муж­ская компания. Семьями сюда, как сейчас в кафе, не ходили. В дни, когда рабочим выдавали жалование, в кабаке стоял тарарам. Орали песни под гармонь, пуска­лись в пляс, били посуду и мор­ды. Заканчивалось всё вызовом полицейского, который разгонял пьяную толпу. Многих за углом уже караулили жёны с детьми. Следили, чтобы дошёл до дома и деньги не растерял.
«Это были дни сплошного кошмара; люди, теряя образ человеческий, бессмысленно орали, дрались, плакали, валялись в грязи, – жизнь становилась отвратительной, страшной».
В 70‑е годы я проживал в купе­ческом доме «окошками в сирень» по адресу: ул. Тихомирнова, дом 7, кв. 9. Однажды крещенской ночью в соседнем дворике, который на­ходился позади кинотеатра «По­беда» (ныне театр им. Г. Кариева), вспыхнул дом. Люди побежали по квартирам, будя жильцов. Боя­лись, что огонь перекинется. Всё же из дерева! Меня закутали и вы­вели на улицу. До сих пор помню это зрелище. Тёмно‑синее небо в крупных звёздах и двухэтажный дом трещит, как большой костёр из сказки «Двенадцать месяцев». Тушить было бесполезно. Я хо­рошо знал этот дом: мы играли там в прятки и нас никто не гонял. Сумрачный коридор с деревянны­ми поскрипывающими полами, в самом конце – окошко как мёрт­вая луна в облаках. Узкая лестница наверх с лысыми ступенями.
Уже студентом, читая краеведче­ские книги, я узнал, что в том доме когда‑то жила семья Шаляпиных. Об этом многие знали, но даже охранную табличку не повесили. Но уберегла бы она шаляпинский домик во время масштабной лик­видации ветхого жилья? Вряд ли. Даже если бы случилось чудо и он уцелел, то стоял бы сейчас изгоем, стиснутый со всех сторон ново­делом.
А ведь Суконка многое ему дала. Рабочая слобода была далеко не те­плицей, но именно она оказалась той средой, которая подарила народу Шаляпина. Василий Ка­чалов вспоминал, что любовался им не только как артистом, а как совершенным произведением природы: «Словно самой России надоело плодить кое-каких: ма­леньких, косеньких, кривеньких, средненьких. Она взяла и жахнула себе Ша-а-аляпина! Чтобы больше уже никогда не повторить ничего подобного. Ни по размеру талан­та, ни по изумительной истинно мужской внешности. И ведь за­метьте, не сапожником уродила, а артистом, чтоб виднее был!»
Стоит послушать в «Ютубе» хотя бы одну его песню «Про­щай, радость, жизнь моя», чтобы по этой восстановленной записи почувствовать силу голоса и ар­тистичность Шаляпина. Это голос Суконки! Она была олицетворени­ем широты русской души. Недаром, уже будучи всемирно известным артистом и наблюдая за отноше­ниями между русскими людьми за границей, когда вспышка гне­ва переходила в слёзы умиления и целование, он повторял: «Су­конку мы всюду возим с собою!» Она была в его сердце до самой смерти.
В Казани Фёдор Шаляпин про­живал по четырём адресам, но от двух домов остались только фо­тографии. А на месте городского училища №6, где он учился, сей­час стоит ресторанный комплекс «Туган авылым». Это самая свежая потеря для города.
Зато хорошо сохранились церк­ви, в которых пел Шаляпин. На­пример, Варваринская. Внутри всё новое, но стены‑то помнят! Самая главная церковь в био­графии певца – это Богоявления, где его крестили 2 февраля по ста­рому стилю 1873 года, записав в церковно-приходскую книгу по ошибке Шляпиным. Призе­мистая церковь голубого цвета спряталась за Воскресенской ко­локольней на Баумана и стано­вится видна, если приблизиться к памятнику великому басу. Вну­три удивительная акустика. Ко­нечно, во всех храмах она непло­хая, но здесь особенная. Слышен шёпот молитв и даже как свечи трещат под иконами.

Варваринская церковь, где пел Шаляпин.
 
ОН УЛЕТЕЛ!
Мемуары «Страницы из моей жизни» можно использовать как путеводитель по шаляпин­ским местам Казани. Что‑то уцелело, что‑то исчезло совсем, например, дом купца Черноя­рова на Ново-Комиссариатской (ныне Муштари), куда церковный хор мальчиков хозяин приглашал петь величальные с последующим угощением. Или Панаевский сад, где состоялся пусть и неудачный дебют Шаляпина, про который он потом любил вспоминать со смехом:
«Ноги мои вросли в поло­вицы сцены, руки прилипли к бокам, а язык распух, запол­нив весь рот, и одеревенел. Я не мог сказать ни слова, не мог пошевелить пальцем. Но я слышал, как в кулисах шипели разные голоса: 
– Да говори же, чёртов сын, говори что-нибудь! 
– Окаянная рожа, говори! 
– Дайте ему по шее!»
Теперь здесь пустые трибуны стадиона «Динамо» и бегающие за мячиком фигурки. Сложно представить, что тут когда‑то был деревянный терем летнего театра, ресторация, буфеты, ухо­женный сад со скамеечками.
На озере Кабан, в той части, которая примыкает к мосту, ве­дущему на площадь Вахитова, сохранились столетние ветлы и заросли камыша. Отойдя по­дальше от моста, можно «увидеть» описанное Шаляпиным:
«Прекрасно на Кабане летом, но ещё лучше зимою, когда мы катались на коньках по си­нему льду и когда по праздни­кам разыгрывались кулачные бои – забава тоже, говорят, не­хорошая. Сходились, с одной стороны мы, казанская Русь, с другой – добродушные тата­ры. Начинали бой маленькие. Бывало, мчишься на коньках, вдруг, откуда ни возьмись, вылетает татарчонок: хлысь тебя по физиономии и с ги­ком мчится прочь. А ты при­кладываешь снег к разбитому носу и беззлобно сообража­ешь: «Погоди, кожаное рыло, я те покажу!»
Летом Фёдор с приятелями ста­вил на берегу камышовый шалаш. Ребята удили рыбу, варили уху, купались. Но немного повзрослев, Шаляпин полюбил приходить сюда один. Он забирался на дерево и мечтал.
«Бывало, летом, по ночам, меня особенно тянуло на Ка­бан. Я шёл на берег, влезал на одну из больших вётел и до свету ночной птицей сидел на дереве, о чем‑то думая, гля­дя в даль озера. Тишина и спо­койствие его приводили мыс­ли мои в порядок, отвлекали меня от скверны, в которой медленно и лениво тянулась жизнь Суконной слободы».
В дореволюционной газете я встретил такой пассаж казан­ского беллетриста: «Шаляпин меч­тал как белый лебедь о высоком полёте. Маленький Федя залезал на сук, склонившийся над тёмны­ми водами озера Кабан, и грезил о столице и дальних странах. И вот он улетел! Шли годы, теперь Фёдор Шаляпин возвращается в родной город своими песнями».

Озеро Кабан.