А взоры здесь тихие (Донбасский дневник волонтёра)

Атмосфера города с богатым прифронтовым стажем накладывает свой отпечаток. Сейчас передовая значительно отодвинута от Донецка, но прилёты случаются, хотя не так часто и с меньшими последствиями, чем прежде. Отголоски взрывов, в том числе и от работы ПВО, доносятся то и дело.

То, что фронт под боком, больше всего ощущается в Республиканской клинической больнице. Это понимаешь с первого ночного дежурства в качестве санитара приёмного отделения нейрохирургической службы, которое все называют просто – санприёмник. Ведь здесь и раненые с передовой, и гражданские идут одним потоком: то ребёнок с рассечением головы, выпавший из кроватки; то боец с осколочными, то инсультники…

В первую ночь доставили пленного вэсэушника с ранением в шею. «Нашим ещё обождать приходится, а «укропов» всегда вне очереди», – произносит кто‑то из медиков. Вот интересно, можно ли что‑то подобное услышать про «русню» от тех, чьим местом работы является, к примеру, Харківська обласна клінічна лікарня?

Отделение неврологической службы больницы им. Калинина.

УТРЕННЯЯ РИФМА

Курахово, Курахово, Курахово... Из лент телеграм-каналов название этого населённого пункта перекочёвывает в диалоги санприёмника. Когда же шагаешь утром с первой своей смены в общежитие, оно слышится в шорохе листвы под ногами: кур-ах-о-во... Так невольно складывается незамысловатая рифма «ахово».

Хотя и хулить эту ночь особо не с чего: никого на каталках, с катетерами и в заскорузлых окровавленных бинтах. Все на ногах с осколочными мягких тканей, нашпиговано по-разному, но по итогу никого в реанимацию, а тем более – в 9-й корпус (морг). Одних определили по отделениям, других – на эвакуацию. Всё слава богу.

А рифмы… Надеешься, что, как выспишься, придут и другие. Хотя для этого всё же надо прежде пообвыкнуться. В том числе и с соседством: в сотне метров от общежития – Аллея ангелов. Большая металлическая арка из кованых роз, чередующихся с гильзами и голубями, увековечила память детей, погибших в ходе войны в Донбассе. Здесь наша группа побывала первым делом после заселения. Помолчали у гранитной плиты, на ней в алфавитном порядке высечены имена убитых детей и их возраст. Понимали, что каждая строка запечатлела в себе огромное горе не только родителей, но и всего народа, которое не сможет залечить уже ничто. И всё же, понимая всю тщетность этого, мы за свои десять дней попробуем.

Набережная реки Кальмиус.

ОСВОИЛСЯ БЫСТРО

Новичка санитара-волонтёра вычислить среди персонала госпиталя проще пареной репы. Во-первых, его отличает настороженный взгляд. Во-вторых, на его голову непременно нахлобучена нелепая разовая шапочка, на лице – защитная маска, на руках – латексные перчатки, на ногах – бахилы. Всё в соответствии с наставлениями координатора гуманитарной миссии.

Уже после того, как на первой смене пару раз метнулся по приёмнику, шурша целлофаном о кафель пола, услышал раздражённое от медсестры, заполняющей журнал обращений:

– Да снимите вы эти бахилы! Они вам нужны?

Через пару смен ты уже в теме. Вместо имитации шляпки бледной поганки на голове у тебя настоящая хирургичка, маска на всякий случай где‑то в кармане, бахилы (что это вообще?)… Правда, всё ещё не готов, в отличие от многих аборигенов места, отказаться от перчаток и ворочать прибывающих голыми руками.

Сам довольно быстро освоился. В начале второго дежурства зашёл в санприёмник. Там незнакомая смена. Поздоровался, назвался. В ответ тишина: одна по телефону что‑то на пределе терпения втолковывает, другая оценивает двойной аксель потерпевшего с крыльца магазина… На меня ноль эмоций. Ноль так ноль. Присел на стул в углу, достал телефон…

С полчаса прошло. Заходит санитарка Лена – третьекурсница медицинского. С ней уже ночь отдежурили.

Обращается ко мне:

– Отнесёте кровь на анализ и ЭКГ на расшифровку?

– Давайте.

Медсестра:

– А вы волонтёр, что ли? Я думала, врач с другого корпуса.

– Я представлялся, у вас кипишь...

– У нас тут всегда кипишь…

Сам довольно быстро освоился.

НЕОЧЕВИДНОЕ ВЕРОЯТНОЕ

На первых порах здесь забываешь, что после заключения контракта с ВС РФ у людей их болячки никуда не отваливаются. Скорее, новые цепляются. И для того, чтобы стать пациентом приёмного покоя неврологической службы, кроме ранений в область головы и шеи, могут быть и иные причины.

Военные медики доставили молодого ещё бойца с подозрением на инсульт: давление скакануло под 180/120. Один служивый из медицинского взвода вкатил ему пару кубиков магнезии – старые проверенные методы на передке самые верные, другой – сопроводил в госпиталь. Сделали компьютерную томографию мозга, инсульт не подтвердился.

Врач-кардиолог, холёная, молодящаяся дама, ставит диагноз: гипертонический криз.

– В 28 лет такого давления не должно быть, – в её голосе слышится некий упрёк, мол, запустили вы себя молодой человек.

– У меня с-с-семь к-к-контузий...

– А заикаетесь с детства?

– После второй к-к-контузии, в двадцать втором…

Врач переходит к пространным рекомендациям из тех, что легко гуглятся.

– Вы скажите конкретно, что мне делать, если ситуация повторится, – прерывает её поставленным командирским голосом военный медик.

Выслушав рекомендации, поднимается: «Поедем мы…»

Уходят: впереди – многократно контуженный заика, за ним – заметно хромающий на левую ногу его опекун. На его медсумке несколько шевронов ободряющего содержания. Один из них гласил: «Исцеляю от всех хворей заговорами (матом)».

Военмедики доставили раненого в санприёмник.

САНИТАР-УДАЧА

«Вы счастливый санитар. А всё потому, что в церковь ходите», – услышал на третьем дежурстве от медсестры.

Суть в том, что, как заступаю на смену, так количество поступающих пациентов снижается. До и после, говорят, одна за другой каталки, как машины на проспекте Ленина в час пик, а с вами – как на курорте: есть время и чайку попить, и вздремнуть чутка.

Выводы о моей набожности сделали, потому что в воскресенье, видимо, заметили на воскресной службе в госпитальном храме Агапита Киево-Печерского или как потом метлой махал да собирал в мешки листву с дорожек у церковной ограды. Что ж, раз считают так, пусть и дальше так думают. Приносить удачу – хорошее дело. Лишь напомнил коллеге, что мы тут все из Патриаршей гуманитарной миссии, а раз так, то и Господь, возможно, на нас чуть чаще взгляд бросает.

К слову, волонтёрство в рядах нашей миссии, помимо основных обязанностей: помощь в транспортировке пациентов, получении обедов и завтраков, чистке овощей на пищеблоке, доставке и получении анализов и их результатов, – накладывает ещё и ряд запретов. Например: «Мы не делаем замечания персоналу, не спорим, не даём советы, не расспрашиваем пациентов и персонал на личные темы и о травмирующих событиях (как вы тут оказались, как вы тут живёте, где ваши дети – это бестактно и строго запрещено), не даём номер своего телефона пациентам больницы, не обещаем ничего купить/передать».

Табу также на употребление алкоголя и азартные игры. Со всем этим мирюсь без особых усилий над собой. А вот как сотруднику СМИ быть с ещё одним пунктом: «Не взаимодействуем с журналистами, с прессой и т.п. без согласования с координатором или пресс-службой»? Даже и не знаешь, как и быть. Впрочем, никто не запрещал общения самого себя с собой, чем ведение дневника фактически и является.

И НЕ ТО ЧТОБЫ ЗДЕСЬ ПИФАГОРА НЕ ЧТУТ

С детства срезал путь где только мог. Сначала делал это интуитивно. После знакомства с теоремой Пифагора привычка обрела научное обоснование и получила название «ходить по гипотенузе».

Но тут, в Донецке, этот жизненный устой качнуло. Координатор Екатерина пошла проводить меня на первое дежурство. В какой‑то момент, следуя своей привычке, я попытался загипотенузить. А вот увлечь за собой спутницу на засыпанный листвой газон не вышло.

– Пошлите по дороге, – тихо, но твёрдо сказала Екатерина.

– Так ведь так короче! – я попытался быть аргументированным, правда, от углубления в основы геометрии воздержаться ума хватило.

– А так безопаснее.

Такой довод пришлось принять на веру. По пути Екатерина объяснила, что какое‑то время назад территория больницы была засыпана минами-лепестками и все приучились ходить строго по дорогам.

– Потом сапёры почистили, конечно, но кто знает, может, где украинский «сюрприз» и остался. А под листвой и не разглядишь. – Такие доказательства ничем не уступали тем, что обосновал великий грек.

Вечером за чаем рассказал эту историю в общежитии.

– А меня бабка с детства приучила ходить только по дорогам. Попыталась как‑то путь срезать, так она меня одёрнула и сказала: «Жизнь себе укоротишь». Мне тогда лет девять было, а на всю жизнь запрограммировала. Так что я и так не сунулась бы ни на какие гипотенузы, – откликнулась волонтёр Екатерина.

Бабка Катерины зрила в корень, да ещё и на тридцать лет вперёд, когда экзистенциальная угроза из серии «бабкины запуки» обернётся реальной. Отнестись всерьёз к совету координатора заставила и находка на одной из уже проложенных тут гипотенуз – два патрона калибра 5,45 мм от АК-74. Судя по потёртости краски на гильзах, по ним долгое время просто шагали, не обращая внимания, как бывает с мелкими монетами. Такая обыденность более всего убедительна.

Судя по потёртости краски на гильзах, по ним долгое время просто шагали, не обращая внимания.

ИРА – БОЖИЙ ОДУВАНЧИК

Санитарка приёмного отделения неврологической службы Ирина – одна из старейших сотрудников. Нам вместе довелось отдежурить три мои ночные смены, в том числе первую и последнюю. Вдвоём. А это непросто, когда, например, привозят «спящего» раненого весом за центнер. На КТ и рентгене ещё военные медики помогают, а потом уезжают, и в операционной уже без них. А там и перекладывать-ворочать, и помыть, и побрить-постричь...

В первую смену думал: как эта бабушка – божий одуванчик справится? А потом понял, что она, кажется, и без меня бы вполне могла со всем разобраться.

Передышка. Ира начинает жаловаться на усталость, здоровье, тяжёлую жизнь... Послушаешь – немощней и бедолажней еë человека нет во всëм Донбассе, по крайней мере. А как привозят раненого, женщина преображается: становится деловитой и еë до того жалобливую речь насыщают крикливо-повелительные нотки.

Доставили земляка – из Альметьевска, как следует из сопроводительных документов. Зовут Ринат. Осколочные ранения и перелом руки: на лбу и глазах – бинты и с аппаратом Илизарова. «Спит», но неспокойно – руки‑ноги то и дело в ходу, каждые пять минут порывается пойти покурить. Видимо, препарата, которым его усыпили, хватило не на все 120 кг веса. Медики-буряты из медвзвода (всегда, надо сказать, на позитиве ребята) пожелали нам удачи и отбыли на эвакуационный. Предстоял забор крови на анализ. У Рината вены замаскировались не хуже снайперов на позиции, при этом сам он исполняет лежачую версию танца «Яблочко», чередуя её с попытками устроить перекур. При этом норовит то и дело нанести себе ещё одну черепно-мозговую травму, но уже аппаратом Илизарова.

Я хватаю руки, Ирина фиксирует ногу как заправский боец ММА, проводящий болевой приём, параллельно комментируя происходящее; медбрат пытается обнаружить вены. Этот раунд длительностью в 10 минут остаётся за нами, как и второй – «стрижка головы». Больше всего меня заботит третий – штопанье ран... Но, когда снимаем повязки, оказывается, что швы военные медики уже наложили (Уф!). Остаётся лишь отмыть-оттереть черноту с рук и ног перед отправкой в реанимацию. Ирина делает это мастерски и без церемоний, при этом пытаясь выяснить (понятно, что чисто гипотетически), где это боец умудрился найти столько грязи?!

– Он же вас не слышит, – говорю Ирине, утомлённый её тирадами и будучи внутренне на стороне бойца.

– Всё он слышит! Придуряется только, – парирует ветеран-медик и продолжает свой «допрос».

В итоге отвозим постриженного, отмытого, со свежими повязками Рината в реанимацию. Это всё-таки самое главное. А эмоции бабушки – божьего одуванчика, хозяйки дома с пробитой крышей в Макеевке, снова проспавшей свою остановку по пути на работу, нужно просто принять за её фирменный стиль работы.

А уж тем более начинаешь иначе относиться к словам Ирины, когда слышишь, как она общается со следующим пациентом. Пьяный мажор донецкого пошиба раскроил себе лицо, нырнув в четыре часа утра с крыльца магазина. Тут только понял, что к Ринату санитарка относилась даже с определённой симпатией.

Это было моё последнее дежурство в санприëмнике перед отбытием в Москву. Утром уже собрался уходить, но Ирина, несмотря на свою извечную усталость, предложила подмести и убрать листья у входа в отделение, «пока скорых нет». Ну не мог же я отказаться от такого дембельского аккорда.

ЛУНА ПРОСИЛА НЕ ТЕРЯТЬСЯ

На пути в Москву то и дело возвращаешься мысленно в Донецк. Воспоминания... их много. Вот одно из самых благодатных.

Боец предстаёт перед бригадой спецприёмника как перед Страшным судом – голым. Мужчина – за сорок, доброволец из Кировской области. В сознании. Ему зябко под одним байковым одеялом и неловко за свою наготу, да ещë и мешается всем при перекладке полный мочи мешочек, куда выведен катетер. Ладно, что ещё не видит себя со стороны: под глазами гематомы, из‑под чепчика кустится щетина в коростах засохшей грязи и спёкшейся крови вперемешку.

Одна кисть забинтована, другая – крепко зажимает ингалятор астматика и бумажку. Её сунула в руку на прощание женщина из эвакуационной команды и добавила: «Не пропадай, Лысенький».

Тот смотрел ей вслед потерянным взглядом. Чтобы отвлечь Лысенького от горестных мыслей, накрываю его ещё одним одеялом и передвигаю на грудь откуда-то из‑за уха кожаный гайтан с крестом и жетон ВС РФ на шнурке.

– Спасибо, – отзывается боец. – А можно губы смочить водой? Сил нет, как пить хочется... Давно терплю.

Передаю просьбу хирургу, слышу: «Нет пока» и мотаю головой. В ответ всё тот же потерянный взгляд.

Когда на операционном столе срезают чепчик, становится понятно, откуда у бойца такое прозвище. Обширная лысина сейчас вся в рваных дырах от мелких осколков, их уже извлекли военные медики, осталось заштопать эти мини-кратеры. Перевернули на живот, и затылок не лучше, пришлось сбрить небогатые остатки шевелюры.

«Ну вот, был лысенький, стал окончательно лысый», – пытаюсь пошутить. Раненый кивает головой, но взгляд всё тот же.

Пока хирург накладывал швы, мы с санитаркой Ириной отмыли-оттёрли с головы и рук черноту и грязь перекисью водорода. Перед этим пришлось забрать ингалятор с бумажкой. Сначала Лысенький рефлекторно сжал руку, словно его пытались лишить чего‑то очень дорогого, какой‑то связующей нити со светлым будущим, но после обещания всë вернуть разжал пальцы. Не удержался, взглянул на бумажный клочок, на нём крупным аккуратным почерком записан телефонный номер с подписью «Луна».

После штопки, помывки, наложения свежего чепчика и двух поилок воды боец воспрял духом, а после того как его приодели в гуманитарку: трусы, белую футболку и трико, – и вовсе приободрился. И даже нашёл силы – при нашей помощи – перебраться в кресло-каталку.

Это был уже совсем другой человек по сравнению с тем, что поступил к нам полтора часа назад. Жаль, Луна не видела его в этот момент. И он, возможно, подумал то же самое, а вслух произнёс: «Записка...» Зажал еë вместе с отчищенным от грязи ингалятором в руке, и мы поехали в палату.

На следующий день заглянул в отделение узнать, как себя чувствует Лысенький. Его кровать в палате перестилали. Первая мысль: «Неужели в морге...» – заставила передёрнуть плечами как от внезапного сквозняка.

– А где Лысенький? – спросил санитарку, меняющую постель. Сказано это было, очевидно, таким голосом, что женщина поспешила успокоить:

– Да вы не переживайте, вашего на эвакуацию отправили. Жив-здоров, ушёл на своих двоих.

Да и не могло быть иначе в ночь полнолуния 16 ноября. Луна же попросила не теряться.

На этом всё. Пока. А там видно будет.