В поисках старой дачи

Дача! Что для казанца может быть поэтичнее этого слова? В этом домике можно укрыться от дождей и холодов в середине июля. Всегда на гвоздиках висят старые рванные куртки и плащи – роту махновцев можно одеть! Но сильнее всего согревает ощущение, что на всей большой планете у тебя имеется несколько соток собственной земли, на которых ты можешь делать всё что пожелаешь. Потому что ты здесь помещик и крепостной – в одном лице! Сам себя понукаешь копать, поливать, таскать навоз, сам же себе первую клубнику на блюдечке подносишь и сидишь в шезлонге как падишах.

ЗЕМНОЙ РАЙ В НЕСКОЛЬКО СОТОК
В момент блаженства какой-нибудь шибко умный дачник припомнит строчки из Цветаевой:
За этот ад, За этот бред, Пошли мне сад На старость лет.
Марина Ивановна, когда писала это стихотворение, конечно, не имела в виду навозную кучу под полиэ­тиленовой плёнкой с мириадами мошек и лопнувшие волдыри на ладонях от лопаты. Ей представлялся некий абстрактный садик, где всё растёт само по себе, и никто не мешает заниматься творчеством. Другой русский поэт, Игорь Северянин, тоже грезил дачным домиком:
Моя зелёная избушка – В старинном парке над рекой. Какое здесь уединенье! Какая глушь! Какой покой!
Но стоило мечте материализоваться, как он тут же сменил пластинку и начал грустить:
Не успокоиться и не поправиться
Мне в этой местности, всегда чужой:
Мне всё недужится, мне всё не нравится,
Мне всё мечтается пейзаж иной…
Здесь сад на улицу, здесь многодачие,
Здесь домик к домику рабом прижат.
Соседка мучает меня Боккачио, –
О, вальс Боккачио сто раз подряд!..
Боже, как современно, подумал я, оглядываясь на своём заросшем участке. Не из лени запущен­ном, а специально! Чтобы отгородиться от «мно­годачия», от вездесущих соседей, от их раскачи­вающихся над сорняками пятых точек в штанах немыслимых раскрасок бразильского карнавала. Но уединиться невозможно, и даже многолетние лопухи не спасают.

В ютубе мне так и не удалось послушать Боккачио (поиск выдаёт лишь «Декамерон» Джованни Боккач­чо), хотя я уверен, что этот вальс куда приятнее всей нашей современной попсы. Помню, как лет десять назад меня чуть было не ликвидировали «Чёрные глаза» из динамиков «четырнадцатой», которая при­ехала в гости к соседу. Но Северянина понять можно, как бы ни ласкала старинная музыка слух, сыгранная в десятый раз она уже будет бить молотом по ушам.

Проживал он в Санкт-Петербурге. Горожане ста­рались на лето покинуть сырой «каменный мешок», чтобы немного пожить в лесу, на берегу озера, глотнуть свежего воздуха. Прислуга уезжала вместе с господами, а «деревня» возвращалась к себе – попахать, покосить. Город изрядно пустел.
Другое дело у нас. Казань в те годы – тихий провин­циальный городок. Шагнув в сторону от центральной Воскресенской улицы (ныне Кремлёвская), человек попадал на немощёную деревенскую улочку с живо­писными переулками и тупиками. Здесь стояли низко­рослые купеческие и мещанские домики с фруктовыми садами и огородами. Вокруг кукарекали, блеяли, мы­чали, тявкали, а ещё скрипели туда‑сюда несмазанные телеги.
В «Учёных записках Казанского университета» за сен­тябрь 1899 года, предоставленных коллекционером Кириллом Пономарёвым, читаем: «Казанский поли­цмейстер доносил, что местные жители, не смотря на воспрещение полиции, выпускают без всякого присмотра со дворов своих коров и другой скот, кото­рый портит устроенные при домах тротуары, ломает палисады, входит даже в городские и частные сады, причиняет таким образом ущерб частной и обще­ственной собственности, а иногда беспокоит, и даже наносит вред, прохожим».
Да и сейчас ещё можно видеть сады вдоль проспекта Универсиады от театра кукол до подъёма к РКБ. Сохра­нилась и настоящая деревня в самом центре города – Ометьево, здесь среди коттеджей ещё встречаются деревянные избушки, которым лет по сто.
Так что до революции большинство казанцев на лето оставалось в городе. Пыль они не глотали, от жары не изнывали, выращивали овощи, ходили купаться на Волгу, Казанку или озеро Кабан, катались на лодках, рыбачили. Парк имени Горького тогда именовался Русской и Немецкой Швейцарией из‑за холмистого ландшафта. Это были настоящие дебри с поляна­ми и родниками (один ещё бьёт у железнодорожной станции «Новаторов»). Здесь собирали малину, виш­ню, яблоки, оставшиеся от некогда аккуратных садов немецких колонистов. За земляникой и грибами от­правлялись в Ометьевский лес.
Помещики с весны уезжали в имения. На бархат­ный сезон было модным отправляться на Кавказ­ские воды – как Лермонтов! – или в Карловы Вары, Баден‑Баден – как Гоголь, Тургенев и Достоевский. Жариться на берегу моря желающих не наблюдалось. Загоревшими ходили только солдаты и простолю­дины. У господ должна быть белая кожа, а лучше бледная.
В тридцатиградусную жару изнывали в ко­стюмах-тройках светлых тонов, пожилые носили чесучовое летнее пальто, перчатки и обязатель­но шляпы. Дамы прикрывались от палящих лучей зонтиками и обмахивались веерами. Даже оказав­шись на даче, одёжку радостно не скидывали, разве что снимали корсет и развязывали галстук.

Могли предпринять путешествие на поезде по Ев­ропе или отправиться в круиз на колёсном пароходе по Волге – реклама тех лет завлекала: «40 комфор­табельно устроенных лёгко-пассажирских парохо­дов американского типа, совершают ежедневные рейсы от Твери до Астрахани с остановкою во всех попутных городах».
Такого массового турпотока «к морю» как в совет­ские времена, конечно, не было. В районе Сочи в ту пору свирепствовала малярия. Крым – был дорогим элитным местом, здесь отдыхал сам царь со своей свитой и творческая богема! За границу выбирались, но без ажиотажа. Турция и греческие острова – были экзотикой для отчаянных путешественников. Тоску россиянина, оказавшегося в Европе, хорошо передаёт наш земляк художник Иван Шишкин. Вот отрывки из его путевых записок:
«Сижу и грустно насвистываю песенки русские, много ещё предстоит скучного и грустного впереди. Чёрт зна­ет, зачем я здесь, зачем я сижу в номере Штадт-Кабург, отчего я не в России? Грусть, страшная грусть, но вме­сте с тем и приятно. Дай бог, чтобы не утрачивалось это чувство, таскаясь по проклятой загранице».
«ДРЕЗДЕН НАДОЕЛ В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ, ЗАВТРА БЫ УДРАТЬ ОТСЮДА!»
«Эльба смешна, особенно теперь, когда были дожди, и вода с гор, вероятно, текла по глине, оттого вода в реке как мумия отвратительна. Вообще Эльба не сто­ит тех красок поэзии, которые так щедро расточали на неё наши поэты!»
«Сколько мы видели здесь и в Берлине, – у нас гораз­до лучше. Черствее и безвкуснее живописи, чем здесь я ничего не видел, а тут есть не одни дрезденские художники, а из Мюнхена, Цюриха, Лейпцига и Дюс­сельдорфа… До сих пор из всего, что я видел за гра­ницей, ничего меня не довело до ошеломления, как я ожидал…»
«Это всё мертвечина, а мне бы скорее на натуру, на пекло красного солнышка. Природа всегда нова, не запятнана ничем подобным и всегда готова дарить неистощимым запасом своих даров, что мы называем жизнью!»

Первые дачи в России появились при Петре I вдоль Приморской дороги. ведущей к Санкт-Петербургу. Участки земли по указу царя подлежали бесплатной раздаче (отсюда и появилось слово «дача») аристократии с обязательным условием – поставить дом и разбить сад. Первым дачником оказался граф Александр Данилович Меньшиков, который засадил пустырь апельсиновыми деревьями (по-немецки Oranienbaum), поэтому возникший вокруг дворцовый парк получил название Ораниенбаум.

ПРЕЛЕСТИ ДАЧНОЙ ЖИЗНИ
Богатые казанцы – те, кто имел посто­янный доход, но не столь большой, чтобы приобрести имение, с наступлением лета снимали дачи в окрестностях города. До­говаривались с хозяевами заранее, просма­тривали рекламу о сдаче домов в газетах, выезжали, чтобы посмотреть собственными глазами или отправляли посредника. Были популярными дачные места на Дальнем Ка­бане, куда добирались маленькими парохо­дами. Когда же открылось железнодорожное сообщение с Москвой, то стали обживать деревни от Казани до самого Романовско­го моста. Одно дело жить в деревне, где у тебя под боком скотный двор со своими богатыми запахами, тяжёлая жизнь кре­стьян, которые смотрели на горожан косо как на бездельников (хотя почему «как»?) и совсем другое – отдыхать в дачном посёлке среди таких же порхающих и беззаботных существ!

Таковыми были, например, несколько улиц в посёлках Красная Горка (Юдино), Займище, Лаврентьево (Обсерватория), Ва­сильево. Здесь уже не было душных деревен­ских изб с клопами, а специально строились лёгкие дачи с верандами, предназначенные для летнего проживания. Упоминаются в газетах курзалы, где устраивались спек­такли и самодеятельные концерты, а также платные закрытые купальни – сарайчики со ступеньками в воду. В них раздевались, пили чай или что покрепче. На входе – рас­писание с мужскими и женскими часами.
По утрам дачников будили голоса булоч­ников, молочников, колбасников и зелен­щиков. Из города привозили свежее пиво и мороженное в коробах со льдом. За летний сезон предприимчивые сельчане сколачи­вали на дачниках небольшое состояние.
Мы попытались найти хоть один домик из той эпохи. И кажется нам это удалось. На горе посёлка Обсерватория, по дороге к новому планетарию, уцелела старая дача. Когда‑то постояльцы чаёвничали на балко­не, в медных боках самовара отражались их сдобные лица. Они сплёвывали вишнё­вые косточки вниз и смотрели как растека­ется по Волге закат. Зевали, сплетничали, вспоминали молодость и ругали правитель­ство. Всё как всегда! В сумерках горничная выносила керосиновую лампу. Глава се­мейства щёлкнув портсигаром, закуривал душистую папироску. В пустом графине зудела оса. Муж со злорадством наблюдал как на толстой шее жены наливается кровью комар, но потом, устыдившись принимался скручивать из газеты «Казанскiй вечеръ» дубинку. Дети шумели внизу, они поймали июньского жука и накрыли его стаканом.

Ещё один деревянный домик мы разы­скали на территории планетария. Это жи­лой дом астронома. Хотя дачей эта избушка не являлась, однако сохранившаяся резьба – как в тереме – даёт представление какими могли быть богатые дачи до революции.
ДАЁШЬ ОРИГИНАЛЬНЫЙ ПРОЕКТ!
Так называемые «коллективные сады» для советских рабочих и служащих начали появляться вокруг городов с середины 30‑х годов прошлого века. Это были небольшие наделы и маленькие домики, постройку которых строго регламентировали. Нель­зя было возводить двухэтажные фазенды, баню, гараж и держать живность – кроликов, кур или коз. В 60‑х годах в большом садо­водческом товариществе рядом с посёлком Борисково я наблюдал, как какие‑то строгие дяди из комиссии ходили и мерили линей­кой постройки. Нашему соседу предписали ликвидировать капитальный сарай и даже турник. Когда кто‑то начинал строительство игрушечной дачи (финские домики появи­лись позднее), то он обязан был предоставить председателю все чеки на стройматериалы.

Но не все мирились со стандартной архи­тектурой скромных советских дач. Правдами и неправдами, используя связи или деда – ветерана войны, некоторые ушлые дачники создавали на своём участке нечто необыч­ное в архитектурном смысле. Таких «дис­сидентов» были единицы, на них смотрели как на чудаков. Из окна электрички, следу­ющей в сторону Зелёного Дола, сразу после станции Адмиралтейская слобода можно и сейчас видеть круглую дачу с балконом по всей окружности, стоящую на одной ко­лонне. Такая дача была вызовом безликости и одинаковости!

ПОДАРОК ВИНОВАТОЙ ИМПЕРАТРИЦЫ
Ещё одна дача – Архиерейская сохранилась на зелёном холме, возвышающемся над озе­ром Средний Кабан. Её пышно именовали Новым Иерусалимом. Это был подарок Екате­рины II митрополиту Вениамину за времен­ную опалу, которой он подвергся по ложному обвинению в содействии Пугачёву. На всё лето митрополит перебирался сюда. Говорят, что вместе с монахами он удил рыбу и любил в жару пить чай в кресле, поставленном в воду. Рассказывают также, что караси клевали на ар­хиерейский крючок просто так, без червяка. Даже в рукава рясы к нему забирались, а бе­лочки из парка таскали ему свои орешки!

В путеводителе за 1978 год об этом месте написано поэтично и с грустинкой:
«Полон неизъяснимого обаяния ста­ринный парк архиерейской дачи: аллеи двухсотлетних лип, смешанных с клёном, тянутся вдоль цветущих солнечных полян; они сходятся, почти смыкаясь кронами, по­гружая круглые площадки в глубокую тень; расходятся лучами, постепенно сливаясь с расположенной за парком рощей. Когда‑то здесь стояли беседки, но они уже давно исчезли».

А вот белочки остались и кресты сияют на солнце по-прежнему. Здесь ощущается какое‑то провинциальное очарование от за­брошенности. Увы, как пелось в одной старой песне: «Пылали закаты, и ливень бил в стекло. Всё было когда-то, было да прошло»…