Какая музыка играла в Казани 50-х
Соло для саксофона с керосинкой
04 сентября 2019
Лето. Жара. Сквозь распахнутые ресторанные окна рвётся наружу пьянящая «Moonlight Serenade». Рядом, в фойе кинотеатра, заводит публику армстронговская «On the Sanny Side of the Street». В театре, поблизости, – бодряще-расслабляющий «Saint Louis Blues». Трубы, саксофоны, ударные… Начало пятидесятых. Америка? Чёрта с два! Казань, СССР…
Чтобы почувствовать время, нужно уловить его звуки и запахи. Казань пятидесятых наполнена звуками джаза. Исторический парадокс: ещё докуривает последнюю трубку вождь народов и уже брызжет слюной, клеймя космополитизм, его подручный Михаил Суслов, а в провинциальном городе на Волге – сущий музыкальный бедлам! По-иностранному стильные парни, «шанхайцы», – галстуки-бабочки, модные пиджаки – в открытую играют «музыку толстых» в ресторане на Баумана и на танцплощадке в парке Горького, в кинотеатре «Родина» и в Доме офицеров…
Тлетворная буржуазная музыка с лёгкостью завоёвывает нестойкие души: Вася, студент Казанского мединститута, однажды попробовав джазовую наркоту, заболевает на всю жизнь. Так же, как и его приятели-прожигатели молодой жизни. Потом, годы спустя, писатель Василий Аксёнов вспомнит: вся его юность «была слегка озарена этими «шанхайцами», как огнями далёкого ночного мира».
ШАНХАЙ-БЛЮЗ: СОВЕТСКАЯ ВЕРСИЯ
Змеи-искусители – «шанхайцы» прибыли в Казань из Китая в конце сороковых. Девятнадцать человек, весь биг-бенд, во главе с самим Олегом Лундстремом, «королём свинга восточных стран». Лундстрем, Деринг, Бонарь, Баранович, Модин… Этих музыкантов продвинутая молодёжь скоро будет узнавать на улице, хотя единого джаз-оркестра Лундстрема в Татарии поначалу как бы не существует: против политики партии Ленина – Сталина в открытую не попрёшь.
Но искусство татарской дипломатии ещё никто не отменял. Музыкантам не запрещают выступать, их, по возможности, устраивают на работу, маэстро Лундстрем становится студентом Казанской консерватории (в СССР маэстро без диплома – всё равно что коммунист без партбилета). И биг-бенд, разбившись на группы, потихоньку несёт в массы «буржуазную отраву». В кинотеатрах, ресторанах и клубах. Разумеется, умеренно и аккуратно: в программе в первую очередь – вполне благонадёжные «Катюша», «Голубка» и другие советские мелодии в джазовой обработке. И только во вторую – чуждые рабоче-крестьянскому государству шедевры Глена Миллера, Дюка Эллингтона, Луи Армстронга... Иногда, правда, биг‑бенд собирается вместе, и тогда счастливчики наслаждаются концертной программой почти шанхайского образца...
Местные чекисты, похоже, тоже не лишены музыкального вкуса. В деле, заведённом МГБ ТАССР для проверки политической благонадёжности Олега Лундстрема в декабре 1952 года, значится: «Агентурой характеризуется как настроенный просоветски».
АМБРЕ БОЛЬШОГО ГОРОДА
Лундстремовский джаз – как порыв свежего ветра с Волги. Ветра грядущих перемен, который ещё мало что может. С кислыми запахами казанских коммуналок, едкими амбре суконских подворотен и похмельным дыханием пролетарских окраин ему пока точно не справиться.
Казани начала пятидесятых не до импортных ароматов. Июньское цветение местной Унтер-ден-Линден – шикарной липовой аллеи, которая делит надвое улицу Татарстан (вырублена к началу семидесятых. – Прим. ред.), – не в состоянии перебить стойкий запах прогорклого жира, что источает химкомбинат Вахитова, где варят мыло для половины населения страны. Сизое облако со стратегического порохового завода круглые сутки разбавляет уксусными тонами воздух на Петрушкином разъезде. Выделка благородной овчины (за технологию производства мутона казанскому меховому комбинату в 1951 году дадут Государственную премию) привносит в букет городских ароматов свою толику бодрящих специй…
Но промышленные запахи – цветочки, всё равно что аромат духов «Красная Москва» на фоне классического советского «Шипра». Казанский «шипр» – это керосин, которым насквозь пропахли и центр, и окраины. На кухнях у всех чадят керосинки и керогазы, керосин – после хлеба, соли и спичек – из самых ходовых товаров. Очередь за ним уравнивает в правах с передовым рабочим классом даже нестойкую интеллигенцию.
У Лундстрема на двоих с супругой – комната на Баумана, в общежитии театральных работников, с фанерными перегородками, корытами для стирки и керосинками в общем коридоре. За керосином маэстро и другие «шанхайцы» наверняка ходят в ближайшую керосиновую лавку, приземистое каменное здание-бункер на соседней улице Островского. Покупка керосина – настоящее священнодействие. Сначала ты долго стоишь в очереди, изнывая от летней жары, потом наконец попадаешь внутрь, где холод и вечный полумрак, как в мавзолее. Только вместо саркофага – огромный стальной чан и рядом служитель, одаривающий тебя ковшом-другим горючей воды, по 65 копеек за литр…
При слове «джаз» воображение рисует Бродвей, небоскрёбы Манхэттена, большие американские машины. Огни далёкого мира… А здесь – керосин, коммуналки. Возчики, чьи скрипучие телеги, как и сто лет назад, месят вечную грязь возле большого базара на Тукаевской… У советского джаза есть будущее?
ГЛОТНИ СВОБОДЫ И ПОЙ
Казань несколько лет спустя. Середина пятидесятых. В кремлёвском сквере перед Губернаторским дворцом на гранитной лавочке скучает бронзовый Ильич – усатый соратник, сидевший бок о бок, незаметно исчез, словно его никогда и не было. И дышится в городе теперь совсем по-другому, хотя керосинок меньше не стало и пороховой упрямо продолжает набивать снаряды адской смесью.
Дышится свободнее. Всем. Джазу – тем более. Казань покоряется «шанхайцам» окончательно и бесповоротно. Олег Лундстрем, уже дипломированный композитор и зав музыкальной частью Качаловского
театра, купается в лучах славы. Летом 1955‑го в городе расклеивают афиши: концерты джаз-оркестра в Летнем театре. Концертов десять, но на них не попасть – все билеты распроданы. По просьбам трудящихся оркестр даёт ещё один концерт – в старом казанском цирке на Чёрном озере.
Джаз теперь свой в доску, публика млеет не только от заморских шедевров, на бис идут татарские мелодии в джазовой обработке. Появляется пластинка, на которой значится: «Татарский эстрадный оркестр Олега Лундстрема». Говорят, официально такого оркестра не существовало, но кого это теперь волнует – идеологические запреты, кажется, отправились куда‑то вслед за усачом в военном френче…
Дмитрий Шостакович, прослушав записанные на лундстремовской пластинке мелодии татарских композиторов в обработке, на совещании в редакции журнала «Советская музыка» изрекает: «Вот это путь, которым должна идти советская лёгкая музыка».
ВДОХНОВЕНИЕ И ПАРТИЯ – БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ
Бацилла свободы – штука заразная. Почему другим нельзя то, что можно джазу? Творческие коллективы, которые начинают подготовку к Декаде татарской культуры в Москве (она по решению Совмина СССР должна состояться в 1957 году), тоже выступают за своё право на импровизацию.
– Наша работа творческая, её нельзя администрировать, – упорствует писатель Амирхан Еники на собрании писателей республики в мае 1956 года, предлагая покончить с партийным вмешательством в культуру. Лауреат Сталинской премии композитор Назиб Жиганов – тот и вовсе откалывает аполитичный номер. Отказывается писать к Декаде песню о партии! Аргументы: «имеющиеся стихи не вдохновляют, а без вдохновения писать не могу». Дальше – больше. Насквозь партийной комиссии по подготовке к Декаде Жиганов заявляет: «Состав оперного театра простроен по принципу общественной работы, а не по принципу художественности». И ещё, с подтекстом: «Театр не берёт хороших солистов, видно, опасаясь, что не все в Москву поедут…»
«Хрущёвская оттепель» кружит головы наивной интеллигенции, побуждает строить воздушные замки. В письмах, которые потоком идут в местный обком, – предложения ввести в школах обязательные татарский язык и татарскую литературу, предоставить право абитуриентам сдавать экзамены на родном языке и начать обучение на татарском в казанских вузах. А писатели Нурихан Фаттах, Амирхан Еники, Шайхи Маннур осмеливаются публично озвучить тайную мечту большинства советских татарстанцев – о преобразовании ТАССР в союзную республику…
Мечты-мечты… Декада татарской литературы и искусства, которая с успехом пройдёт в Москве летом 1957-го, скоро ответит и на вопрос, кто победил в споре закалённых партийцев и летящей интеллигенции. Пьесы «Юность буревестника» и «Неписанные законы» (о труде нефтяников), картина «Обмен творческим опытом между нефтяниками Татарии и Китая» и другие подобные шедевры, созданные специально к событию и быстро забытые, конечно же, написаны по вдохновению. Так же, как и пьеса о нерушимой татарско-китайской дружбе. Последняя, правда, в итоге так и не увидит столичную сцену – не разрешат в ЦК КПСС, по причине внезапного ухудшения советско-китайских отношений…
Но даже партия-гегемон не лишена чувства прекрасного. В Москву едут и подлинные шедевры национального искусства: балет «Шурале» и опера «Алтынчеч», спектакль «Зэнгэр шэль»… В отчёте комиссии по подготовки и проведению Декады потом скромно упомянут, кто стал главным вдохновителем и организатором успеха: «Были приняты меры по поднятию идейного и художественного уровня спектаклей, концертов и других мероприятий…»
А как же джаз? Эстрадный оркестр Олега Лундстрема – гвоздь программы, полноправный участник Декады. Правда, в Казань коллектив теперь будет приезжать только на гастроли…
ЦЫЦ, МЕЛОМАНЫ!
И чёрт дернул изнывавшего в Казани от скуки администратора «Росгастрольбюро» завернуть на тот самый сверхплановый концерт Лундстрема в старом казанском цирке! Послушал, ошалел – и, расталкивая публику локтями, за кулисы: «Ребята, вам в Казани делать нечего, давайте в Москву!» В Москве, рассказывают, отправился за поддержкой к всесильному Сергею Михалкову. Мол, обнаружил в Казани настоящий джаз, надобно помочь с переездом. А когда Михалков усомнился, что чудо возможно, для убедительности врезал без дипломатии: «Я же вам не г… предлагаю!»
Человек, отобравший у казанских меломанов вольный шанхайский джаз, носит двусмысленную фамилию – Цыц. «Цыц, ребята, джаз – только для избранных», – нервно шутит по этому поводу продвинутая казанская публика, оставшаяся без любимого концертного блюда.
А что остальной город? Казань теперь наполняют новые звуки. За Соцгородом шумно перемалывают воздух вертолётные лопасти – здесь собирают первые в стране геликоптеры. В новом речном порту поют двигатели судов на подводных крыльях – первые «Ракеты» ходят от Казани до Горького. А над Караваевом, над Казанкой, распугивая уток, день и ночь грохочут только что собранные на авиационном заводе грозные стратегические Ту-16, носители ядерного оружия. Если что, покажем Америке Кузькину мать…
Чтобы уверенно шагать к коммунизму, нужно шагать в ногу. А значит, минимум импровизации. Зачем нам джаз, если есть бодрые марши, светлое будущее и идеология, отвергающая всякие сомнения? «Оттепель»? В провинции она не так заметна, да и закончится наверняка куда раньше, чем в Москве…
Выходит, прощай ветер перемен? Казань 50‑х не согласна. Вот, рискуя обломать каблучки о булыжную мостовую, бежит по улице Тельмана в консерваторию худенькая черноволосая Сонечка Губайдулина. Вот на улице Ленина, в университетской аудитории, прямо на лекции придумывает сценарий студенческого капустника Слава Говорухин – в своей вечной кожаной куртке и лыжных ботинках… На распевке в музыкальном училище пытается преодолеть робость, не зная, куда деть руки, вчерашний сельский парень Ильгам Шакиров, а в клубе меховщиков зажигает со своим только что созданным ансамблем «Казан утлары» лихая Альфия Авзалова. Вот привычно путешествует на подножке трамвая десятилетний безбилетник с Суконки Альберт Асадуллин. А вот, едва выкроив время для отдыха, отправляется на стадион в компании друзей, прихватив чекушку (на десятерых), самый серьёзный студент сельхозинститута и ярый болельщик Минтимер…
Скоро, одни раньше – другие позже, они станут авторами новой музыки, нового стиля, нового кино. И новой жизни.
ЕЩЕ БОЛЬШЕ МАТЕРИАЛОВ ОБ ИСТОРИИ ТАТАРСТАНА НА САЙТЕ 100-ЛЕТИЯ ТАССР
Чтобы почувствовать время, нужно уловить его звуки и запахи. Казань пятидесятых наполнена звуками джаза. Исторический парадокс: ещё докуривает последнюю трубку вождь народов и уже брызжет слюной, клеймя космополитизм, его подручный Михаил Суслов, а в провинциальном городе на Волге – сущий музыкальный бедлам! По-иностранному стильные парни, «шанхайцы», – галстуки-бабочки, модные пиджаки – в открытую играют «музыку толстых» в ресторане на Баумана и на танцплощадке в парке Горького, в кинотеатре «Родина» и в Доме офицеров…
Тлетворная буржуазная музыка с лёгкостью завоёвывает нестойкие души: Вася, студент Казанского мединститута, однажды попробовав джазовую наркоту, заболевает на всю жизнь. Так же, как и его приятели-прожигатели молодой жизни. Потом, годы спустя, писатель Василий Аксёнов вспомнит: вся его юность «была слегка озарена этими «шанхайцами», как огнями далёкого ночного мира».
ШАНХАЙ-БЛЮЗ: СОВЕТСКАЯ ВЕРСИЯ
Змеи-искусители – «шанхайцы» прибыли в Казань из Китая в конце сороковых. Девятнадцать человек, весь биг-бенд, во главе с самим Олегом Лундстремом, «королём свинга восточных стран». Лундстрем, Деринг, Бонарь, Баранович, Модин… Этих музыкантов продвинутая молодёжь скоро будет узнавать на улице, хотя единого джаз-оркестра Лундстрема в Татарии поначалу как бы не существует: против политики партии Ленина – Сталина в открытую не попрёшь.
Но искусство татарской дипломатии ещё никто не отменял. Музыкантам не запрещают выступать, их, по возможности, устраивают на работу, маэстро Лундстрем становится студентом Казанской консерватории (в СССР маэстро без диплома – всё равно что коммунист без партбилета). И биг-бенд, разбившись на группы, потихоньку несёт в массы «буржуазную отраву». В кинотеатрах, ресторанах и клубах. Разумеется, умеренно и аккуратно: в программе в первую очередь – вполне благонадёжные «Катюша», «Голубка» и другие советские мелодии в джазовой обработке. И только во вторую – чуждые рабоче-крестьянскому государству шедевры Глена Миллера, Дюка Эллингтона, Луи Армстронга... Иногда, правда, биг‑бенд собирается вместе, и тогда счастливчики наслаждаются концертной программой почти шанхайского образца...
Местные чекисты, похоже, тоже не лишены музыкального вкуса. В деле, заведённом МГБ ТАССР для проверки политической благонадёжности Олега Лундстрема в декабре 1952 года, значится: «Агентурой характеризуется как настроенный просоветски».
АМБРЕ БОЛЬШОГО ГОРОДА
Лундстремовский джаз – как порыв свежего ветра с Волги. Ветра грядущих перемен, который ещё мало что может. С кислыми запахами казанских коммуналок, едкими амбре суконских подворотен и похмельным дыханием пролетарских окраин ему пока точно не справиться.
Казани начала пятидесятых не до импортных ароматов. Июньское цветение местной Унтер-ден-Линден – шикарной липовой аллеи, которая делит надвое улицу Татарстан (вырублена к началу семидесятых. – Прим. ред.), – не в состоянии перебить стойкий запах прогорклого жира, что источает химкомбинат Вахитова, где варят мыло для половины населения страны. Сизое облако со стратегического порохового завода круглые сутки разбавляет уксусными тонами воздух на Петрушкином разъезде. Выделка благородной овчины (за технологию производства мутона казанскому меховому комбинату в 1951 году дадут Государственную премию) привносит в букет городских ароматов свою толику бодрящих специй…
Но промышленные запахи – цветочки, всё равно что аромат духов «Красная Москва» на фоне классического советского «Шипра». Казанский «шипр» – это керосин, которым насквозь пропахли и центр, и окраины. На кухнях у всех чадят керосинки и керогазы, керосин – после хлеба, соли и спичек – из самых ходовых товаров. Очередь за ним уравнивает в правах с передовым рабочим классом даже нестойкую интеллигенцию.
У Лундстрема на двоих с супругой – комната на Баумана, в общежитии театральных работников, с фанерными перегородками, корытами для стирки и керосинками в общем коридоре. За керосином маэстро и другие «шанхайцы» наверняка ходят в ближайшую керосиновую лавку, приземистое каменное здание-бункер на соседней улице Островского. Покупка керосина – настоящее священнодействие. Сначала ты долго стоишь в очереди, изнывая от летней жары, потом наконец попадаешь внутрь, где холод и вечный полумрак, как в мавзолее. Только вместо саркофага – огромный стальной чан и рядом служитель, одаривающий тебя ковшом-другим горючей воды, по 65 копеек за литр…
При слове «джаз» воображение рисует Бродвей, небоскрёбы Манхэттена, большие американские машины. Огни далёкого мира… А здесь – керосин, коммуналки. Возчики, чьи скрипучие телеги, как и сто лет назад, месят вечную грязь возле большого базара на Тукаевской… У советского джаза есть будущее?
ГЛОТНИ СВОБОДЫ И ПОЙ
Казань несколько лет спустя. Середина пятидесятых. В кремлёвском сквере перед Губернаторским дворцом на гранитной лавочке скучает бронзовый Ильич – усатый соратник, сидевший бок о бок, незаметно исчез, словно его никогда и не было. И дышится в городе теперь совсем по-другому, хотя керосинок меньше не стало и пороховой упрямо продолжает набивать снаряды адской смесью.
Дышится свободнее. Всем. Джазу – тем более. Казань покоряется «шанхайцам» окончательно и бесповоротно. Олег Лундстрем, уже дипломированный композитор и зав музыкальной частью Качаловского
театра, купается в лучах славы. Летом 1955‑го в городе расклеивают афиши: концерты джаз-оркестра в Летнем театре. Концертов десять, но на них не попасть – все билеты распроданы. По просьбам трудящихся оркестр даёт ещё один концерт – в старом казанском цирке на Чёрном озере.
Джаз теперь свой в доску, публика млеет не только от заморских шедевров, на бис идут татарские мелодии в джазовой обработке. Появляется пластинка, на которой значится: «Татарский эстрадный оркестр Олега Лундстрема». Говорят, официально такого оркестра не существовало, но кого это теперь волнует – идеологические запреты, кажется, отправились куда‑то вслед за усачом в военном френче…
Дмитрий Шостакович, прослушав записанные на лундстремовской пластинке мелодии татарских композиторов в обработке, на совещании в редакции журнала «Советская музыка» изрекает: «Вот это путь, которым должна идти советская лёгкая музыка».
ВДОХНОВЕНИЕ И ПАРТИЯ – БЛИЗНЕЦЫ-БРАТЬЯ
Бацилла свободы – штука заразная. Почему другим нельзя то, что можно джазу? Творческие коллективы, которые начинают подготовку к Декаде татарской культуры в Москве (она по решению Совмина СССР должна состояться в 1957 году), тоже выступают за своё право на импровизацию.
– Наша работа творческая, её нельзя администрировать, – упорствует писатель Амирхан Еники на собрании писателей республики в мае 1956 года, предлагая покончить с партийным вмешательством в культуру. Лауреат Сталинской премии композитор Назиб Жиганов – тот и вовсе откалывает аполитичный номер. Отказывается писать к Декаде песню о партии! Аргументы: «имеющиеся стихи не вдохновляют, а без вдохновения писать не могу». Дальше – больше. Насквозь партийной комиссии по подготовке к Декаде Жиганов заявляет: «Состав оперного театра простроен по принципу общественной работы, а не по принципу художественности». И ещё, с подтекстом: «Театр не берёт хороших солистов, видно, опасаясь, что не все в Москву поедут…»
«Хрущёвская оттепель» кружит головы наивной интеллигенции, побуждает строить воздушные замки. В письмах, которые потоком идут в местный обком, – предложения ввести в школах обязательные татарский язык и татарскую литературу, предоставить право абитуриентам сдавать экзамены на родном языке и начать обучение на татарском в казанских вузах. А писатели Нурихан Фаттах, Амирхан Еники, Шайхи Маннур осмеливаются публично озвучить тайную мечту большинства советских татарстанцев – о преобразовании ТАССР в союзную республику…
Мечты-мечты… Декада татарской литературы и искусства, которая с успехом пройдёт в Москве летом 1957-го, скоро ответит и на вопрос, кто победил в споре закалённых партийцев и летящей интеллигенции. Пьесы «Юность буревестника» и «Неписанные законы» (о труде нефтяников), картина «Обмен творческим опытом между нефтяниками Татарии и Китая» и другие подобные шедевры, созданные специально к событию и быстро забытые, конечно же, написаны по вдохновению. Так же, как и пьеса о нерушимой татарско-китайской дружбе. Последняя, правда, в итоге так и не увидит столичную сцену – не разрешат в ЦК КПСС, по причине внезапного ухудшения советско-китайских отношений…
Но даже партия-гегемон не лишена чувства прекрасного. В Москву едут и подлинные шедевры национального искусства: балет «Шурале» и опера «Алтынчеч», спектакль «Зэнгэр шэль»… В отчёте комиссии по подготовки и проведению Декады потом скромно упомянут, кто стал главным вдохновителем и организатором успеха: «Были приняты меры по поднятию идейного и художественного уровня спектаклей, концертов и других мероприятий…»
А как же джаз? Эстрадный оркестр Олега Лундстрема – гвоздь программы, полноправный участник Декады. Правда, в Казань коллектив теперь будет приезжать только на гастроли…
ЦЫЦ, МЕЛОМАНЫ!
И чёрт дернул изнывавшего в Казани от скуки администратора «Росгастрольбюро» завернуть на тот самый сверхплановый концерт Лундстрема в старом казанском цирке! Послушал, ошалел – и, расталкивая публику локтями, за кулисы: «Ребята, вам в Казани делать нечего, давайте в Москву!» В Москве, рассказывают, отправился за поддержкой к всесильному Сергею Михалкову. Мол, обнаружил в Казани настоящий джаз, надобно помочь с переездом. А когда Михалков усомнился, что чудо возможно, для убедительности врезал без дипломатии: «Я же вам не г… предлагаю!»
Человек, отобравший у казанских меломанов вольный шанхайский джаз, носит двусмысленную фамилию – Цыц. «Цыц, ребята, джаз – только для избранных», – нервно шутит по этому поводу продвинутая казанская публика, оставшаяся без любимого концертного блюда.
А что остальной город? Казань теперь наполняют новые звуки. За Соцгородом шумно перемалывают воздух вертолётные лопасти – здесь собирают первые в стране геликоптеры. В новом речном порту поют двигатели судов на подводных крыльях – первые «Ракеты» ходят от Казани до Горького. А над Караваевом, над Казанкой, распугивая уток, день и ночь грохочут только что собранные на авиационном заводе грозные стратегические Ту-16, носители ядерного оружия. Если что, покажем Америке Кузькину мать…
Чтобы уверенно шагать к коммунизму, нужно шагать в ногу. А значит, минимум импровизации. Зачем нам джаз, если есть бодрые марши, светлое будущее и идеология, отвергающая всякие сомнения? «Оттепель»? В провинции она не так заметна, да и закончится наверняка куда раньше, чем в Москве…
Выходит, прощай ветер перемен? Казань 50‑х не согласна. Вот, рискуя обломать каблучки о булыжную мостовую, бежит по улице Тельмана в консерваторию худенькая черноволосая Сонечка Губайдулина. Вот на улице Ленина, в университетской аудитории, прямо на лекции придумывает сценарий студенческого капустника Слава Говорухин – в своей вечной кожаной куртке и лыжных ботинках… На распевке в музыкальном училище пытается преодолеть робость, не зная, куда деть руки, вчерашний сельский парень Ильгам Шакиров, а в клубе меховщиков зажигает со своим только что созданным ансамблем «Казан утлары» лихая Альфия Авзалова. Вот привычно путешествует на подножке трамвая десятилетний безбилетник с Суконки Альберт Асадуллин. А вот, едва выкроив время для отдыха, отправляется на стадион в компании друзей, прихватив чекушку (на десятерых), самый серьёзный студент сельхозинститута и ярый болельщик Минтимер…
Скоро, одни раньше – другие позже, они станут авторами новой музыки, нового стиля, нового кино. И новой жизни.
ЕЩЕ БОЛЬШЕ МАТЕРИАЛОВ ОБ ИСТОРИИ ТАТАРСТАНА НА САЙТЕ 100-ЛЕТИЯ ТАССР
Добавить комментарий