Вадим Кешнер: чуть-чуть над землей

За сухостью цифр – блистательные образы, признание зрителей и сотни благодарных учеников, среди которых есть и звезды мировой величины.
Вадим Кешнер – народный артист России и Татарстана, актер Казанского академического русского Большого драматического театра имени В. Качалова, педагог Казанского театрального училища и студии творческого развития Константина Хабенского. За большой вклад в развитие театрального искусства в 2007 году был награжден орденом «За заслуги перед Республикой Татарстан».
«Не ходил – летал!»
Мой принцип – работать для умных. Ничего не надо расшифровывать, педалировать – умный всегда поймет. Зритель и актер – это как вязание: петелька – крючочек. Обоюдная работа. А если ее нет, то и кружева не получается.
Я никогда не изменял своему театру Качалова, хотя приглашали. Такой я – казанский немец русопятый. Играл много. Были сезоны – по семь новых ролей. Да каких! Это счастье, потому что самое ужасное в нашей профессии – невостребованность.
Меня часто «пристегивали» ко второму составу. Тогда я прятал самолюбие, садился в зал и умозрительно репетировал роль. В конце концов выходил в первый состав. И так четырежды! Это была настоящая победа. Но есть и другое – никогда нельзя быть довольным собой. Как только ты понял, что достиг чего-то – всё! Ты остановился.
Почти все мои роли были чуть-чуть «над землей». Именно они сделали из меня артиста Кешнера: Сашенька Адуев в «Обыкновенной истории», Александр Пушкин в постановке «Всего тринадцать месяцев», Уильям из пьесы Гибсона «Быть или не быть»… Не ходил – летал! Но однажды Владимир Портнов дал мне роль председателя горисполкома в спектакле «Проводы». Тогда все ходили к нему и говорили: «Как вы могли дать Кешнеру эту роль?!» На что Портнов отвечал: «А я так вижу!» К слову, работа эта далась мне трудно. Помню, стою за кулисами напряженный – скоро мой выход и сразу же длиннейший монолог. Подошел Володя, хлопнул по плечу: «Не все так серьезно! Просто ходи, говори». И я выскочил на сцену.
«Есть в этой цифре 37…»
Однажды писательница Наталья Ильина спросила меня: «Вы в каком году родились?» «В тридцать седьмом», – ответил я. «Угораздило же!» Да, угораздило... Мы с моим братом Алешей знали, что такое быть детьми «врага народа». Отец наш – немец по национальности – в документах значился как «русский». Но в 1939 году, когда для укрепления дружбы между немецким и советским народами в СССР прилетел министр иностранных дел Германии Риббентроп, он, воодушевившись, решил восстановить справедливость и написал в паспорте «немец». Мои родители никогда не разговаривали на повышенных тонах, и лишь в тот раз мама сказала: «Ну и дурак». Она оказалась права – это стоило ему жизни. В октябре 1941 года папа возглавлял торговый отдел аптекоуправления, когда на улице Профсоюзной к нему подошли: «Валентин Александрович Кешнер? Вы арестованы». – «Можно проститься с детьми?» – «Можно». Простились. Папа умер в ухтинском лагере в 1943-м.
«Вы поступили опрометчиво и глупо!»
Мне было восемь лет, а все вокруг уже говорили: «Вадька артистом станет!» Помню, как прямо во дворе мы ставили «Пиковую даму». Режиссером спектакля выступил мой брат Алеша. Ему же досталась роль графини. Я, обладая в то время колоратурным сопрано, исполнил партию Лизы. А потом были «Барышня-крестьянка», чеховский «Медведь»… На наши спектакли собиралось много народа. Так все начиналось.
«Поздравьте меня. Я – артист!» – сказал я дома, когда был зачислен в студию при театре имени Качалова. Но этому предшествовала другая история. В 1955 году я поехал в Ленинград поступать в театральный институт на курс Леонида Макарьева. Из полутора тысяч абитуриентов попал в 28 сильнейших. Но в последний момент в списке поступивших себя не нашел – Москва утвердила лишь 25 человек, а троих иногородних отправила домой. А ведь мог учиться вместе с Сережей Юрским, Геннадием Ниловым, Марианной Яблонской! Мне предложили место в студии ленинградского ТЮЗа, которой руководил сам Леонид Федорович. Но я в сердцах отказался. Вскоре в Казань пришло письмо от ассистентки Макарьева: «Вы поступаете опрометчиво и глупо!» Понимание этого пришло позднее.
Ни секунды вранья
Чувство удовлетворения мне почти не свойственно. Это не терзает. Это дает стимул. И к критике я отношусь хорошо. Помнится, моя роль Пушкина получила массу замечательных рецензий. И вот мы приехали в Свердловск на гастроли. После спектакля вышла статья, автор которой меня раскритиковал. Так мы с режиссером спектакля полночи ходили сжираемые комарами вокруг гостиницы – анализировали, прорабатывали! Та статья дала мне гораздо больше, чем все хвалебные до и после нее.
Было время – цензура нам много крови попортила, но умудрялись говорить меж строк! «Ах, саранчовая орава, без мыла влезшая в чины. Кто говорить дает вам право со мною от лица страны?! Страны великой из великих, хотя б за то, в конце концов, что при властителях безликих хранит великое лицо...» – ну разве не прелесть этот текст со сцены произносить? Сейчас нет цензуры, но ничего не говорится.
Когда второе дыхание закрылось, а третьего, казалось, не будет, Гена Прытков предложил мне роль Хамберта в «Лолите». Он ставил ее в первом частном театре «99», обитавшем на малой сцене Качаловского. В моей жизни этот спектакль стал поворотным пунктом – глотком воздуха. Появилась другая эстетика существования на микросцене. Когда у тебя «на носу» зритель, врать нельзя ни секунды!
Всюду… Пушкин
У моего прадеда – датчанина Давида Ивановича Йенсена, которому принадлежала фабрика в Санкт-Петербурге, в подмастерьях работал крепостной мальчик Саша. Прадед сразу заметил его талант, стал поручать более сложные задания, а затем выкупил за пятьсот рублей из крепостных и дал миру великого скульптора Александра Опекушина – создателя памятника Пушкину, установленного в Москве. Кстати, памятник этот отливался на фабрике прадеда. Спустя много лет история эта вернулась ко мне самым удивительным образом.
За роль Александра Пушкина в пьесе «Всего тринадцать месяцев» меня удостоили премии Союза театральных деятелей и творческой командировки в Ленинград. Так я оказался в Пушкинском Доме Российской академии наук. Там меня встретили две старушки, разговорились, прониклись, и вдруг одна другую спрашивает: «Покажем?» Они берут связку ключей, и мы идем через одну дверь, другую, третью, четвертую… И вот передо мной черная тетрадь с подлинником «Евгения Онегина», страница с письмом Татьяны. Пушкину не хватило места, и последние четыре строчки он пишет в верхнем левом углу: «Кончаю! Страшно перечесть...». Уже потом, на сцене, когда я в роли Пушкина сочинял это письмо, мне достаточно было только вспомнить! А там, в той комнате, не было ни эмоций, ни восторгов – пустота… Затем старушки показали мне «Руслана и Людмилу», «Обыкновенную историю» Гончарова, а после сказали: «Все! Обожретесь». Так и оказалось. Я успел дойти до Невского, когда меня неожиданно «накрыло». Это было настоящее потрясение.
«Вот этим хвалюсь!»
Мне очень повезло с близкими людьми – с моей замечательной Таней и нашим сыном Сашенькой. Почти сорок лет вместе! А первый друг в театре и на всю жизнь – Юнона Карева. Ее портрет украшает мой дом. Про ее сына Сережу Говорухина я могу рассказывать вечность – это такая настоящность и глубинность. Нет дня, чтобы я не думал о них и не посылал им свою благодарность. В театральном училище у нас с Юноной было десять выпусков. Десятый – физически без нее, но первый курс набирала она. У нас был принцип: воспитать не просто артиста, а духовного человека. Сегодня я стараюсь донести до студентов еще один: главное слово – «хочу»! Особенно в искусстве. Но хотеть мало. Хочу и действую, работаю, вкалываю!
Позавчера звонила Чулпан. Просто так. «Как вы себя чувствуете? Берегите себя…» – разве не это счастье для педагога? Помню, как принимал ее в училище. Она пришла на второй тур, в аудиторию 17. Начала читать, через пять строк я говорю: «Спасибо». Еще через пять – снова останавливаю. Она стоит, не понимает, а мне уже видно – передо мной неординарная личность. Как поступают педагоги-эгоисты? Оставляют у себя лучшую студентку. Но мы с Юноной уже на первом курсе сказали, что ей надо ехать в Москву. Сегодня Чулпан Хаматова – выдающаяся – не звезда – актриса, с которой хотят работать лучшие режиссеры мира. Она знает себе цену, но нет в ней и толики звездности, самолюбования. Ведь артисту важно отдавать себя делу, которому он служит, и каждый раз доказывать свое право на следующую роль.
Помню, как мы с Юноной и Рустамом Фаткуллиным пришли на встречу с Костей Хабенским. Он говорит: «У меня есть идея создать студию, где подрастающее поколение будет получать знания, навыки, чувство вкуса… Я не знаю, с чего начать». Мы взялись за это дело с условием, что от нас не будут требовать результат. Но он не заставил себя долго ждать! Мы делали этюды, отрывки – благодаря этой работе был поставлен спектакль «Маугли»... После этого студии Хабенского открылись еще в четырнадцати городах. Как его хватает на все? Не знаю.
Мне с детьми легко. Знаете почему? Они верят! А я их зажигаю, подбрасываю еще ближе к этой вере. Они играют на сцене, а я со спектакля выхожу измочаленный, потому что, сидя в зале, проигрываю с ними каждую роль. Они меня любят. Вот этим хвалюсь! Значит, не зря жил и работал. Сейчас для меня это важнее всего.